Неточные совпадения
Тем не менее, благодаря необыкновенным приобретательным способностям матери, семья наша начала быстро богатеть,
так что в ту минуту, когда я увидал свет, Затрапезные считались чуть не самыми богатыми помещиками в нашей местности.
И,
что еще удивительнее: об руку с этим сплошным мучительством шло и
так называемое пошехонское «раздолье», к которому и поныне не без тихой грусти обращают свои взоры старички.
И крепостное право, и пошехонское раздолье были связаны
такими неразрывными узами,
что когда рушилось первое, то вслед за ним в судорогах покончило свое постыдное существование и другое.
Так что летняя страда этих людей просто-напросто превращалась в сплошную каторгу.
Так как в то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке,
так что и гулять в нем охоты не было.
Обилие фруктов и в особенности ягод было
такое,
что с конца июня до половины августа господский дом положительно превращался в фабрику, в которой с утра до вечера производилась ягодная эксплуатация.
Эта масса лакомства привлекала в комнаты
такие несметные полчища мух,
что они положительно отравляли существование.
Для
чего требовалась
такая масса заготовок — этого я никогда не мог понять.
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были с ней в ссоре (думали,
что услуг от нее не потребуется), но она
так тепло меня приласкала и
так приветливо назвала умницей и погладила по головке,
что я невольно расчувствовался.
Щи у нее ели
такие,
что не продуешь, в кашу лили масло коровье, а не льняное.
Мое дело
такое,
что все в уезде да в уезде, а муж — день в кабаке, ночь — либо в канаве, либо на съезжей.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки,
что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому
что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «
Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Так что во все время ее пребывания уши у детей постоянно бывали покрыты болячками.
Очень возможно,
что, вследствие
таких бессмысленных гигиенических условий, все мы впоследствии оказались хилыми, болезненными и не особенно устойчивыми в борьбе с жизненными случайностями.
К чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака не было,
так что с осьми часов до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
Кушанье раздавала детям матушка, но при этом (за исключением любимцев) оделяла
такими микроскопическими порциями,
что сенные девушки, которых семьи содержались на месячине, [Существовало два способа продовольствовать дворовых людей.
Таким образом дело шло изо дня в день,
так что совсем свежий обед готовился лишь по большим праздникам да в те дни, когда наезжали гости.
То же самое происходило и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод и фруктов было
такое изобилие,
что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее,
чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались,
что их настигла обида…
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?»
Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!»
Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости,
что память у нее относительно обид не короткая.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому
что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
К сечению прибегали не часто, но колотушки, как более сподручные, сыпались со всех сторон,
так что «постылым» совсем житья не было.
Нынче всякий
так называемый «господин» отлично понимает,
что гневается ли он или нет, результат все один и тот же: «наплевать!»; но при крепостном праве выражение это было обильно и содержанием, и практическими последствиями.
«
Что фордыбакой-то смотришь, или уж намеднишнюю баню позабыл?» — «
Что словно во сне веревки вьешь — или по-намеднишнему напомнить надо?»
Такие вопросы и ссылки на недавнее прошлое сыпались беспрерывно.
— Ты
что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут,
так мы, дескать, живо спустим,
что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой не унесем!
А однажды помещица-соседка, из самых почетных в уезде, интересовалась узнать:
что это за «жезаны»
такие?
— Это тебе за кобылу! это тебе за кобылу! Гриша! поди сюда, поцелуй меня, добрый мальчик! Вот
так. И вперед мне говори, коли
что дурное про меня будут братцы или сестрицы болтать.
Многие были удивительно терпеливы, кротки и горячо верили,
что смерть возместит им те радости и услады, в которых
так сурово отказала жизнь.
В последние дни страстной недели, под влиянием ежедневных служб, эта вера в особенности оживлялась,
так что вся девичья наполнялась тихими, сосредоточенными вздохами.
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли,
так что, сколько бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Знаю я и сам,
что фабула этой были действительно поросла быльем; но почему же, однако, она и до сих пор
так ярко выступает перед глазами от времени до времени?
Так что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там
что будет, а коли,
чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет,
так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет на чердаке.
Поп порывался затворить царские врата, а отец не допускал его,
так что дело доходило между ними до борьбы.
— И куда
такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот
что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное
что?
Очередь доходит до жаркого. Перед барыней лежит на блюде баранья нога, до
такой степени исскобленная,
что даже намека на мякоть нет.
Таким образом, день только
что начался, а жертва уже найдена.
Весь ход тяжебных дел, которых у нее достаточно, она помнит
так твердо,
что даже поверенный ее сутяжных тайн, Петр Дормидонтыч Могильцев, приказный из местного уездного суда, ни разу не решался продать ее противной стороне, зная,
что она чутьем угадает предательство.
Выше уже было упомянуто,
что Анна Павловна, отправляясь в оранжереи для сбора фруктов, почти всегда берет с собой кого-нибудь из любимчиков.
Так поступает она и теперь.
—
Что ж, ежели Марья Андреевна… встань и поцелуй у нее ручку! скажи: merci, Марья Андреевна,
что вы
так милостивы… вот
так.
А то на-тко!
такая прорва всего уродилась,
что и в два месяца вряд справиться, а у ней всего недели две впереди.
Но нынешний день уж
такой выдался,
что, видно, ей и отдохнуть не придется.
А
что вы думаете, ведь и из людей
такие же подлецы бывают!
Я было к столоначальнику:
что, мол, это за игра
такая?
«Успокойтесь, сударыня, говорит, я
такое решение написал,
что сенат беспременно его отменит!»
Так вот какие люди бывают!
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем, а больше ни о
чем. Но Анну Павловну
так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Так-то, брат! — говорит он ему, — прошлого года рожь хорошо родилась, а нынче рожь похуже, зато на овес урожай. Конечно, овес не рожь, а все-таки лучше,
что хоть что-нибудь есть, нежели ничего.
Так ли я говорю?
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная, худая. «
Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
—
Что бы мы без нее были! — продолжает восторгаться балбес, —
так, какие-то Затрапезные! «Сколько у вас душ, господин Затрапезный?» — «Триста шестьдесят-с…» Ах, ты!
Как начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В то время, когда наша домашняя школа была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой было разницы четыре года,
так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
К счастью, у него были отличные способности,
так что когда матушка наконец решилась везти его в Москву, то он выдержал экзамен в четвертый класс того же пансиона.