Неточные совпадения
Между прочим,
и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом
и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед —
дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный —
и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его
и случилось: как раз на седьмой
день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Рабочий
день начался, но работа покуда идет вяло. До
тех пор, пока не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются глаза, другие ведут праздные разговоры.
И иглы
и коклюшки двигаются медленно.
Хотя время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий
и душный
день. Беседа идет о
том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый
день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары
и духоты.
— Что ж мне докладывать — это старостино
дело! Я
и то ему говорила: доложи, говорю, барыне. А он: что зря барыне докладывать! Стало быть, обеспокоить вас поопасился.
А кроме
того, сколько еще других
дел —
и везде она поспевай, все к ней за приказаниями бегут!
А он в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер такой!.. не может без
того, чтоб спервоначалу не измучить, а потом вдруг возьмет да в одночасье
и решит ваше
дело».
— Сегодня у нас счастливый
день выдался, — аттестует Марья Андреевна, — даже Степан Васильич —
и тот хорошо уроки отвечал.
Дети
тем временем, сгруппировавшись около гувернантки, степенно
и чинно бредут по поселку. Поселок пустынен, рабочий
день еще не кончился; за молодыми барами издали следует толпа деревенских ребятишек.
Докладывают, что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом
и замечает, сколько уцелело кусков. К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний
день, щец тоже порядочно осталось, но с галантиром придется проститься. Ну, да ведь
и то сказать — третий
день галантир да галантир! можно
и полоточком полакомиться, покуда не испортились.
— Вот так оказия! А впрочем,
и то сказать, целый
день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы
и завтра не забыть! Напомни.
Весь этот
день я был радостен
и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам
и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в
то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками
и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в
дни именин.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте
дела ей придется платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год,
то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами
и даже с негодованием отодвинула их от себя.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька
и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не
то и весь пятиалтынный. А поп между
тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый
день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое
дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Все это очень кстати случилось как раз во время великого поста,
и хотя великопостные
дни, в смысле крепостной страды
и заведенных порядков, ничем не отличались в нашем доме от обыкновенных
дней, кроме
того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Ради говельщиков-крестьян (господа
и вся дворня говели на страстной неделе, а отец с тетками, сверх
того, на первой
и на четвертой), в церкви каждый
день совершались службы, а это, в свою очередь, тоже напоминало ежели не о покаянии,
то о сдержанности.
Да, в наши
дни истинное назначение человека именно в
том состоит, чтоб творить суд
и расправу.
Я знаю, что страдания
и неудачи, описанные в сейчас приведенном примере, настолько малозначительны, что не могут считаться особенно убедительными. Но ведь
дело не в силе страданий, а в
том, что они падают на голову неожиданно, что творцом их является слепой случай, не признающий никакой надобности вникать в природу воспитываемого
и не встречающий со стороны последнего ни малейшего противодействия.
Чаю в этот
день до обедни не пьют даже дети,
и так как все приказания отданы еще накануне,
то делать решительно нечего.
— Ну, теперь пойдут сряду три
дня дебоширствовать!
того и гляди, деревню сожгут!
И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец
и остальных. Будет с них
и по одному
дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три
дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий
день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница,
и всякий раз получает один
и тот же ответ, что староста «не годится». А между
тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят,
того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Потом пьют чай сами господа (а в
том числе
и тетеньки, которым в другие
дни посылают чай «на верх»),
и в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Она самолично простаивала целые
дни при молотьбе
и веянии
и заставляла при себе мерять вывеянное зерно
и при себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме
того, завела книгу, в которую записывала приход
и расход,
и раза два в год проверяла наличность. Она уже не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых, по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Сверх
того, летом из Заболотья наряжалась в Малиновец так называемая помочь, которая в три-четыре
дня оканчивала почти все жнитво
и значительную часть сенокоса.
Через три
дня Ольгу Порфирьевну схоронили на бедном погосте, к которому Уголок был приходом. Похороны, впрочем, произошли честь честью. Матушка выписала из города средненький, но очень приличный гробик, средненький, но тоже очень приличный покров
и пригласила из Заболотья старшего священника, который
и служил заупокойную литургию соборне. Мало
того: она заказала два сорокоуста
и внесла в приходскую церковь сто рублей вклада на вечныевремена для поминовения души усопшей рабы Божией Ольги.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! —
И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг, не следовало не в свое
дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась,
и я ее наказала. Она моя,
и я что хочу,
то с ней
и делаю. Так-то.
Я не помню, как прошел обед; помню только, что кушанья были сытные
и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы жили всеми оброшенные
и никогда не ждали гостей,
то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами,
и обед всякий
день готовился незатейливый, но свежий.
С
тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь
день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил
и одевал их — как? это вопрос особый —
и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином
и благопопечительным помещиком.
В
то время в военной среде жестокое обращение не представлялось чем-нибудь ненормальным; ручные побои, палка, шпицрутены так
и сыпались градом, но требовалось, чтоб эти карательно-воспитательные меры предпринимались с толком
и «за
дело».
В
то время
дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом. В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы на теле
и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных
и что поломов костей
и увечий не оказалось.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина.
И дворовые
и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино
дело, но прислушивались безмолвно, терпели
и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели будут мозолить начальству глаза,
то этим только заслужат репутацию беспокойных
и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Происшествие это случилось у всех на знати.
И странное
дело! —
тем же самым соседям, которые по поводу Улитиных истязаний кричали: «Каторги на него, изверга, мало!» — вдруг стало обидно за Николая Абрамыча.
Наследственные
разделы происходили в
то время очень своеобразно
и без всякой предусмотрительности.
Правда, что подобные
разделы большею частью происходили в оброчных имениях, в которых для помещика было безразлично, как
и где устроилась
та или другая платежная единица; но случалось, что такая же путаница допускалась
и в имениях издельных, в особенности при выделе седьмых
и четырнадцатых частей.
Тем не менее попы часто между собой сварились
и завидовали друг другу, так как приходы никак нельзя было
поделить с математическою точностью.
Обыкновенно
и тут следовали
той же методе, какая существовала при
разделе имений вообще.
Я не следил, конечно, за сущностью этих
дел, да
и впоследствии узнал об них только
то, что большая часть была ведена бесплодно
и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта
и не нужна здесь, потому что я упоминаю о
делах только потому, что они определяли характер
дня, который мы проводили в Заболотье. Расскажу этот
день по порядку.
— Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему.
И площадь в настоящий вид бы пришла,
и гостиный двор настоящий бы выстроили! А
то какой в наших лавчонках торг… только маета одна!
Вечер снова посвящался
делам. Около вечернего чая являлся повар за приказаниями насчет завтрашнего обеда. Но матушка, зная, что в Заболотье она, в кулинарном отношении, зависит от случайности, неизменно давала один
и тот же ответ...
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство
и любовь к лакомому куску. Жила она от нас далеко, в Р., с лишком в полутораста верстах, вследствие чего мы очень редко видались. Старушка, однако ж, не забывала нас
и ко
дню ангелов
и рождений аккуратно присылала братцу
и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали
тем же.
Входил гость, за ним прибывал другой,
и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так
и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не
то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы
и на другой
день осталось.
С своей стороны,
и Сашенька отвечала бабушке такой же горячей привязанностью.
И старая
и малая не надышались друг на друга, так что бабушка, по
делам оставшегося от покойного зятя имения, даже советовалась с внучкой,
и когда ей замечали, что Сашенька еще мала, не смыслит,
то старушка уверенно отвечала...
Именно только повторение одного
и того же
дня и требовалось.
Чай был вкусный, сдобные булки — удивительно вкусные, сливки — еще
того вкуснее. Я убирал за обе щеки, а тетенька, смотря на меня, тихо радовалась. Затем пришла очередь
и для клубники; тетенька
разделила набранное на две части: мне
и Сашеньке, а себе взяла только одну ягодку.
Целый
день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку.
И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между
тем все понуждала
и понуждала...
Мы выехали из Малиновца около часа пополудни. До Москвы считалось сто тридцать пять верст (зимний путь сокращался верст на пятнадцать),
и так как путешествие, по обыкновению, совершалось «на своих»,
то предстояло провести в дороге не меньше двух
дней с половиной. До первой станции (Гришково), тридцать верст, надо было доехать засветло.
Изо
дня в
день его жизнь идет в одном
и том же порядке, а он перестал даже тяготиться этим однообразием.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать
и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось
тем, что все родные разъезжались по деревням,
и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными
делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
К счастью, он вовремя остановился, ликвидировал
дела и зажил
тою старозаветною, глухою жизнью, которая до конца осталась его уделом.
Но
и за всем
тем дедушка считался «при хорошем капитале», благодаря таинственности, в которую он облекал свои
дела.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах
и вел себя так «благородно», что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в самом
деле не знала, к кому обратиться; как бы
то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.