Неточные совпадения
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги
и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными
и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках
и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно
того?»
Те же самые проделки происходят
и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в
дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
И то сказать: почему не дожить в свое удовольствие, —
дело господское… да разоряться-то не след.
Ну, помещением мы похвалиться не могли, — разумеется,
дело военное, —
и то еще слава Богу!
А
то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил
и день назначил,
и три месяца сроку дал.
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый
и неопытный чирок
и подвергался нашим выстрелам
и лишался жизни,
то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по
дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь
день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы:
то сеется едва заметный дождь.
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на
дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, —
и до
того в ней было немо
и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось.
— С
тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на
дне,
и испортил.
В
тот день я
и без
того уже поохотиться не мог
и потому скрепя сердце покорился своей участи.
— Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на
того наткнулся! чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты — другое
дело! Тебе только здесь
и жить, да наушничать, да воровать…
В
тот же
день я вернулся домой. Неделю спустя я узнал, что госпожа Лоснякова оставила
и Павла
и Николая у себя в услужении, а девку Татьяну сослала: видно, не понадобилась.
— Да притом, — продолжал он, —
и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор,
то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое
дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей
и без очереди в солдаты отдавал
и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
Моргач иногда по целым неделям обдумывает какое-нибудь, по-видимому простое, предприятие, а
то вдруг решится на отчаянно смелое
дело, — кажется, тут ему
и голову сломить… смотришь — все удалось, все как по маслу пошло.
Не могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса была наполнена солнцем
и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило
и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась,
и в воздухе чувствовалась
та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный
и ясный вечер после ненастного
дня.
— А! (Он снял картуз, величественно провел рукою по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей,
и, с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную голову.) А я было совсем
и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.)
Дела пропасть: за всем не усмотришь, а
тот еще бранится. Мы завтра едем…
Он возвращается на свое место, так же неподвижно сидит до конца экзамена, а уходя восклицает: «Ну баня! экая задача!»
И ходит он целый
тот день по Москве, изредка хватаясь за голову
и горько проклиная свою бесталанную участь.
А впрочем, на что ему
и знать свое дело-то; лишь бы взятки брал да колонн, столбов
то есть, побольше ставил для наших столбовых дворян!
Кое-как дождался я вечера
и, поручив своему кучеру заложить мою коляску на другой
день в пять часов утра, отправился на покой. Но мне предстояло еще в течение
того же самого
дня познакомиться с одним замечательным человеком.
И вы,
и я, мы оба порядочные люди,
то есть эгоисты: ни вам до меня, ни мне до вас нет ни малейшего
дела; не так ли?
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть,
и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу;
и учился-то я,
и влюбился,
и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не
то долг, не
то урок, — кто его разберет!
Перебиваясь кое-как со
дня на
день при помощи бурмистра Якова, заменившего прежнего управляющего
и оказавшегося впоследствии времени таким же, если не большим, грабителем да сверх
того отравлявшего мое существование запахом своих дегтярных сапогов, вспомнил я однажды об одном знакомом соседнем семействе, состоявшем из отставной полковницы
и двух дочерей, велел заложить дрожки
и поехал к соседям.
Да
и в самом
деле, вы посудите: безденежье меня приковывало к ненавистной мне деревне; ни хозяйство, ни служба, ни литература — ничто ко мне не пристало; помещиков я чуждался, книги мне опротивели; для водянисто-пухлых
и болезненно-чувствительных барышень, встряхивающих кудрями
и лихорадочно твердящих слово «жызнь», я не представлял ничего занимательного с
тех пор, как перестал болтать
и восторгаться; уединиться совершенно я не умел
и не мог…
Происходил он от старинного дома, некогда богатого; деды его жили пышно, по-степному:
то есть принимали званых
и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров
и собак, в торжественные
дни поили народ вином
и брагой, по зимам ездили в Москву на своих, в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша
и питались домашней живностью.
Правда, он однажды собственноручно наказал своего сына за
то, что он букву «рцы» выговаривал: «арцы», но в
тот день Еремей Лукич скорбел глубоко
и тайно: лучшая его собака убилась об дерево.
С
того самого
дня они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий
и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным
и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли
дело! — думал он иногда про себя, — с губернатором говорит, прямо в глаза ему смотрит… вот
те Христос, так
и смотрит!»
Чертопханов до конца
дней своих держался
того убеждения, что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по словам Пантелея Еремеича, только
тем и брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился
и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши.
Она перед
тем просидела
дня три в уголку, скорчившись
и прижавшись к стенке, как раненая лисица, —
и хоть бы слово кому промолвила, все только глазами поводила, да задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да руками перебирала, словно куталась.
— Скажи твоему бездельнику барину, — обратился он к камердинеру, — что, за неименьем его собственной гнусной рожи, дворянин Чертопханов изуродовал его писанную;
и коли он желает от меня удовлетворенья, он знает, где найти дворянина Чертопханова! А
то я сам его найду! На
дне моря сыщу подлую обезьяну!
Чертопханов чуть не обезумел от радости, но
и не подумал о водке: с самого
того дня, как Малек-Адель поступил к нему, он капли в рот не брал.
Но каким образом умудрился вор украсть ночью, из запертой конюшни, Малек-Аделя? Малек-Аделя, который
и днем никого чужого к себе не подпускал, — украсть его без шума, без стука?
И как растолковать, что ни одна дворняжка не пролаяла? Правда, их было всего две, два молодых щенка,
и те от холоду
и голоду в землю зарывались — но все-таки!
В
тот же
день он нанял надежного сторожа из бестягольных бобылей, поместился снова в своих комнатах
и зажил по-прежнему…
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну
и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину
и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о
том, как после многих тщетных попыток
и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел
и бежал от него; как на пятый
день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег
и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Вот что думалось иногда Чертопханову,
и горечью отзывались в нем эти думы. Зато в другое время пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить на самое
дно размытого оврага
и по самой круче выскочить опять,
и замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст,
и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии сделать
то, что делает эта?
И надо ж было случиться такому обстоятельству: как
и в
тот день, так
и теперь — русак возьми да вскочи перед собаками из-под межи на косогоре!
Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в
те места,
и в
тот же
день мы добрались до матушкина хуторка, существования которого я, признаться сказать,
и не подозревал до
тех пор. При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой
и потому чистый; я провел в нем довольно спокойную ночь.
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой
и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них слезу. — Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось… с самого
того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел он — поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
Но
дня два спустя он с удовольствием известил меня, что в
ту самую ночь, когда мы с Филофеем ездили в Тулу, —
и на
той же самой дороге — какого-то купца ограбили
и убили.
Долго продолжается эта борьба; но как несказанно великолепен
и ясен становится
день, когда свет наконец восторжествует
и последние волны согретого тумана
то скатываются
и расстилаются скатертями,
то извиваются
и исчезают в глубокой, нежно сияющей вышине…