Неточные совпадения
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый
тот день, когда уже прибыло известие об его определении,
и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким».
— Удивительное
дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие
и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники,
то есть прогресс!
Но Аркадий уже не слушал его
и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед
и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им
и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого
дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений —
и то неясных; а с лица не сходила краска,
и сердце билось.
В
тот же
день и Базаров познакомился с Фенечкой. Он вместе с Аркадием ходил по саду
и толковал ему, почему иные деревца, особенно дубки, не принялись.
— Третьего
дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между
тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду.
И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Вот как мы с тобой, — говорил в
тот же
день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров
и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно
и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед,
и понять мы друг друга не можем.
Схватка произошла в
тот же
день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный
и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в
тот вечер он чувствовал себя не в духе
и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Ну, насчет общины, — промолвил он, — поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на
деле, что такое община, круговая порука, трезвость
и тому подобные штучки.
— Знаешь ли что? — говорил в
ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин
и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся
дней пять-шесть,
и баста!
Дело дошло наконец до
того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина
и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада», а Ситников повязал голову шарфом
и представлял замиравшего любовника при словах...
В город Анна Сергеевна являлась очень редко, большею частью по
делам,
и то ненадолго.
— Помилуйте, батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В город по господским
делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот
и завернули по пути,
то есть — посмотреть на вашу милость… а
то как же можно беспокоить!
Вечером
того же
дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале
и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей,
и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Ничего! поправимся. Одно скучно — мать у меня такая сердобольная: коли брюха не отрастил да не ешь десять раз в
день, она
и убивается. Ну, отец ничего,
тот сам был везде,
и в сите
и в решете. Нет, нельзя курить, — прибавил он
и швырнул сигарку в пыль дороги.
— Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами — кутит, одним словом;
и матери моей хорошо:
день ее до
того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей
и опомниться некогда; а я…
— А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до
того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет
и где
дела до меня нет;
и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было
и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!
«Молодые люди до этого не охотники», — твердил он ей (нечего говорить, каков был в
тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами, ершами
и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну преданность
и нежность: в них виднелась
и грусть, смешанная с любопытством
и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
— Нет! — говорил он на следующий
день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А
то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да
и совестно как-то от него запираться. Ну
и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней —
и сказать ей нечего.
И Базаров
и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж
и, уже нигде не останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда
и прибыли благополучно на следующий
день вечером. В продолжение всей дороги ни
тот, ни другой не упомянул даже имени Одинцовой; Базаров в особенности почти не раскрывал рта
и все глядел в сторону, прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего
дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль
той дороги, рвал
и кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
— Я Николая Петровича одного на свете люблю
и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между
тем как рыданья так
и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в
том нет
и не было,
и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком
деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли было
и поставили; но ей в
тот же
день дворовые мальчишки отбили нос,
и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять,
и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
Базаров уже не вставал в
тот день и всю ночь провел в тяжелой, полузабывчивой дремоте.
Арина Власьевна сидела на низенькой скамеечке возле двери
и только по временам уходила молиться; несколько
дней тому назад туалетное зеркальце выскользнуло у ней из рук
и разбилось, а это она всегда считала худым предзнаменованием; сама Анфисушка ничего не умела сказать ей.
Неделю
тому назад, в небольшой приходской церкви, тихо
и почти без свидетелей, состоялись две свадьбы: Аркадия с Катей
и Николая Петровича с Фенечкой; а в самый
тот день Николай Петрович давал прощальный обед своему брату, который отправлялся по
делам в Москву.
Фенечка, Федосья Николаевна, после мужа
и Мити никого так не обожает, как свою невестку,
и когда
та садится за фортепьяно, рада целый
день не отходить от нее.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Аммос Федорович. Да, нехорошее
дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— дворянин учится наукам: его хоть
и секут в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так
и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого
и важничаешь? Да я плевать на твою голову
и на твою важность!
Хлестаков. В самом
деле,
и то правда. (Прячет деньги.)