Неточные совпадения
И,
что еще удивительнее: об руку
с этим сплошным мучительством шло и так называемое пошехонское «раздолье», к которому и поныне не без тихой грусти обращают свои взоры старички.
Конечно, свидетели и современники старых порядков могут, до известной степени, и в одном упразднении форм усматривать существенный прогресс, но молодые поколения, видя,
что исконные жизненные основы стоят по-прежнему незыблемо, нелегко примиряются
с одним изменением форм и обнаруживают нетерпение, которое получает тем более мучительный характер,
что в него уже в значительной мере входит элемент сознательности…
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой») был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам жил в Москве, а на лето приезжал в усадьбу, но
с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства,
что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Жила она, как и при покойном муже, изолированно,
с соседями не знакомилась и преимущественно занималась тем,
что придумывала вместе
с крутобедрым французом какую-нибудь новую еду, которую они и проглатывали
с глазу на глаз.
И когда объявлено было крестьянское освобождение, то и
с уставной грамотой Селина первая в уезде покончила, без жалоб, без гвалта, без судоговорений:
что следует отдала, да и себя не обидела.
Обилие фруктов и в особенности ягод было такое,
что с конца июня до половины августа господский дом положительно превращался в фабрику, в которой
с утра до вечера производилась ягодная эксплуатация.
Но и тут главное отличие заключалось в том,
что одни жили «в свое удовольствие», то есть слаще ели, буйнее пили и проводили время в безусловной праздности; другие, напротив, сжимались, ели
с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были
с ней в ссоре (думали,
что услуг от нее не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке,
что я невольно расчувствовался.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки,
что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил
с медом, потому
что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Но познакомиться мне
с ним не удалось, потому
что родители мои уже разошлись
с ним и называли его шалыганом.
Она готовила для меня яичницу и потчевала сливками; и тем и другим я
с жадностью насыщался, потому
что дома нас держали впроголодь.
Нянек я помню очень смутно. Они менялись почти беспрерывно, потому
что матушка была вообще гневлива и, сверх того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные, не изнывавшие
с утра до ночи на работе, считались дармоедами.
Очень возможно,
что, вследствие таких бессмысленных гигиенических условий, все мы впоследствии оказались хилыми, болезненными и не особенно устойчивыми в борьбе
с жизненными случайностями.
К чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака не было, так
что с осьми часов до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
В девичьей, на обеденном столе, красовались вчерашние остатки, не исключая похлебки, и матушкою, совместно
с поваром, обсуждался вопрос,
что и как «подправить» к предстоящему обеду.
То же самое происходило и
с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод и фруктов было такое изобилие,
что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее,
чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались,
что их настигла обида…
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне.
Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но в то же время утверждаю,
что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться:
с подлинным верно.
Вообще весь тон воспитательной обстановки был необыкновенно суровый и,
что всего хуже, в высшей степени низменный. Но нравственно-педагогический элемент был даже ниже физического. Начну
с взаимных отношений родителей.
Или обращаются к отцу
с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так
что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!»
Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости,
что память у нее относительно обид не короткая.
— Ты
что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец
с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим,
что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу
с собой не унесем!
— А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это не осудит, потому
что я мать:
что хочу, то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать
с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
— Намеднись мы
с Веркой считали,
что онадоходов
с имений получает. Считали-считали, до пятидесяти тысяч насчитали… ей-богу!
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки
с бессмысленными заговорами и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки. А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и еще живую зарыл в муравейник. И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя,
что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите,
что маменька совсем другие к вам будут!» А
что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново
с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
Словом сказать, трагедии самые несомненные совершались на каждом шагу, и никто и не подозревал,
что это трагедия, а говорили резонно,
что с «подлянками» иначе поступать нельзя.
И мы, дети, были свидетелями этих трагедий и глядели на них не только без ужаса, но совершенно равнодушными глазами. Кажется, и мы не прочь были думать,
что с «подлянками» иначе нельзя…
Правда,
что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб
с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь.
Что касается до нас, то мы знакомились
с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Так
что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо бы
с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там
что будет, а коли,
чего доброго,
с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет на чердаке.
— Нет, говорит, ничего не сделал; только
что взяла
с собой поесть, то отнял. Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот
что: щец
с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное
что?
— Уж если… уж если она… ну, за самого
что ни на есть нищего ее отдам!
С Прошкой связалась,
что ли?
— Дай им по ломтю хлеба
с солью да фунта три толокна на всех — будет
с них. Воротятся ужо, ужинать будут… успеют налопаться! Да за Липкой следи… ты мне ответишь, ежели
что…
Она любит пить чай одна, потому
что кладет сахару вдоволь, и при этом ей подается горшочек
с густыми топлеными сливками, на поверхности которых запеклась румяная пенка.
—
Что Липка
с кузовком — это верно; и про солдата правду говорили: Сережка от Великановых. Кирюшка-столяр вчера ночью именины справлял, пьян напился и Марфу-кухарку напоил. Песни пели, барыню толстомясой честили…
Неизвестно, куда бы завели Анну Павловну эти горькие мысли, если бы не воротилась горничная и не доложила,
что Кирюшка
с Марфушкой дожидаются в девичьей.
Садовником Анна Павловна дорожит и обращается
с ним мягче,
чем с другими дворовыми. Во-первых, он хранитель всей барской сласти, а во-вторых, она его купилаи заплатила довольно дорого. Поэтому ей не расчет, ради минутного каприза, «ухлопать» затраченный капитал.
Выше уже было упомянуто,
что Анна Павловна, отправляясь в оранжереи для сбора фруктов, почти всегда берет
с собой кого-нибудь из любимчиков. Так поступает она и теперь.
К шпалерам
с задней стороны приставляются лестницы, и садовник
с двумя помощниками влезают наверх, где персики зрелее,
чем внизу. Начинается сбор. Анна Павловна, сопровождаемая ключницей и горничной,
с горшками в руках переходит из отделения в отделение; совсем спелые фрукты кладет особо; посырее (для варенья) — особо. Работа идет медленно, зато фруктов набирается масса.
Все это она объясняет вслух и
с удовольствием убеждается,
что даже купленный садовник Сергеич сочувствует ей. Но в самом разгаре сетований в воротах сада показывается запыхавшаяся девчонка и объявляет,
что барин «гневаются», потому
что два часа уж пробило, а обед еще не подан.
— Нет, ты пойми,
что ты сделал! Ведь ты, легко сказать,
с царской службы бежал!
С царской!
Что, ежели вы все разбежитесь, а тут вдруг француз или турок… глядь-поглядь, а солдатушки-то у нас в бегах!
С кем мы тогда навстречу лиходеям нашим пойдем?
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только
что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла,
с ним валандаться изволь! Прочь
с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет,
чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и
с богом!
Наконец Васька ощипал птицу и съел. Вдали показываются девушки
с лукошками в руках. Они поют песни, а некоторые, не подозревая,
что глаз барыни уже заприметил их, черпают в лукошках и едят ягоды.
Бьет семь часов. Детей оделили лакомством; Василию Порфирычу тоже поставили на чайный стол давешний персик и немножко малины на блюдечке. В столовой кипит самовар; начинается чаепитие тем же порядком, как и утром,
с тою разницей,
что при этом присутствуют и барин
с барыней. Анна Павловна осведомляется, хорошо ли учились дети.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела,
с сенокоса идет: черная, худая. «
Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
—
Что бы мы без нее были! — продолжает восторгаться балбес, — так, какие-то Затрапезные! «Сколько у вас душ, господин Затрапезный?» — «Триста шестьдесят-с…» Ах, ты!
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она
с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала,
что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Доклад кончен; ключница подает старосте рюмку водки и кусок хлеба
с солью. Анна Павловна несколько времени стоит у окна спальни и вперяет взор в сгустившиеся сумерки. Через полчаса она убеждается,
что приказ ее отчасти уже выполнен и
что с села пробираются три тени по направлению к великановской меже.
Докладывают,
что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом и замечает, сколько уцелело кусков. К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний день, щец тоже порядочно осталось, но
с галантиром придется проститься. Ну, да ведь и то сказать — третий день галантир да галантир! можно и полоточком полакомиться, покуда не испортились.
Кто поверит,
что было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной жестокости,
с одной стороны, и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, —
с другой, называлась… жизнью?!