Неточные совпадения
— Остатний стог дометывали, как я уходил. Наказал без
того не расходиться,
чтобы не кончить.
О нет! ничего подобного, конечно,
не допустят разумные педагоги. Они сохранят детскую душу во всем ее неведении, во всей непочатости и оградят ее от злых вторжений. Мало
того: они употребят все усилия,
чтобы продлить детский возраст до крайних пределов, до
той минуты, когда сама собой вторгнется всеразрушающая сила жизни и скажет: отныне начинается пора зрелости, пора искупления непочатости и неведения!
Никаким подобным преимуществом
не пользуются дети. Они чужды всякого участия в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и
не знают, что эта рука сделает с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько,
чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они
не отдают себе отчета в
том, действительно ли это знания, а
не бесполезности…
Не для
того, разумеется, мы рвемся туда,
чтобы участвовать в крестьянских увеселениях — упаси боже Затрапезных от такого общения! — а просто хоть посмотреть.
Здесь, я полагаю, будет уместно рассказать тетенькину историю,
чтобы объяснить
те загадочности, которыми полна была ее жизнь. Причем
не лишним считаю напомнить, что все описываемое ниже происходило еще в первой четверти нынешнего столетия, даже почти в самом начале его.
Ни один шаг
не проходил ей даром, ни одного дня
не проходило без
того,
чтобы муж
не бил ее смертельным боем.
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который барин взял к себе. Вечером он
не утерпел и пошел в холодную,
чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В
ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и свезли на погост.
Разумеется, его даже
не выслушали и водворили обратно в местожительство; но вслед за
тем предводитель вызвал Анфису Порфирьевну и предупредил ее,
чтобы она оставила мужа в покое, так как, в случае повторения истязаний, он вынужден будет ходатайствовать о взятии имения ее в опеку.
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда
не случалось,
чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет.
Не то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы и на другой день осталось.
Может быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о
том,
чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх,
не суждено было осуществиться. Но к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил в
том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
Матушка хотела сейчас же закладывать лошадей и ехать дальше, с
тем чтобы путь до Москвы сделать
не в две, а в три станции, но было уже так темно, что Алемпий воспротивился.
Впрочем, я лично знал только быт оброчных крестьян, да и
то довольно поверхностно. Матушка охотно отпускала нас в гости к заболотским богатеям, и потому мы и насмотрелись на их житье. Зато в Малиновце нас
не только в гости к крестьянам
не отпускали, но в праздники и на поселок ходить запрещали. Считалось неприличным,
чтобы дворянские дети приобщались к грубому мужицкому веселью. Я должен, однако ж, сказать, что в этих запрещениях главную роль играли гувернантки.
Когда в девичью приносили обед или ужин,
то не только там, но и по всему коридору чувствовался отвратительный запах, так что матушка, от природы неприхотливая, приказывала отворять настежь выходные двери,
чтобы сколько-нибудь освежить комнаты.
Но ежели и этого будет недостаточно,
чтобы спасти душу,
то она и другой выход найдет. Покуда она еще
не загадывала вперед, но решимости у нее хватит…
Но за ней уже пристально следили, опасаясь,
чтобы она чего-нибудь над собой
не сделала, и в
то же время
не допуская мысли, чтоб виноватая могла ускользнуть от заслуженного наказания.
Сверх
того, виноватой запретили показываться на глаза старому барину, от которого вообще скрывали подобного рода происшествия, из опасения,
чтобы он
не «взбунтовался» и
не помешал Немезиде выполнить свое дело.
Бегать он начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое: живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим
не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с дороги к отцу письмо, в котором уведомлял, что бежал с
тем,
чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
Матушка на минуту задумалась.
Не то,
чтобы просьба больного удивила ее, а все-таки… «Стало быть, он так-таки и пропадет!» — мелькало у нее в голове. Однако колебания ее были непродолжительны. Стоило взглянуть на Сатира,
чтобы сразу убедиться, что высказанное им желание — последнее.
Решившись восстановить картину прошлого, еще столь недалекого, но уже с каждым днем более и более утопающего в пучине забвения, я взялся за перо
не с
тем,
чтобы полемизировать, а с
тем,
чтобы свидетельствовать истину.
Я
не говорю,
чтобы Струнников воспользовался чем-нибудь от всех этих снабжений, но на глазах у него происходило самое наглое воровство, в котором принимал деятельное участие и Синегубов, а он между
тем считался главным распорядителем дела. Воры действовали так нагло, что чуть
не в глаза называли его колпаком (в нынешнее время сказали бы, что он стоит
не на высоте своего призвания). Ему, впрочем, и самому нередко казалось, что кругом происходит что-то неладное.
В половине декабря состоялось губернское собрание, которое на этот раз было особенно людно. Даже наш уезд, на что был ленив, и
тот почти поголовно поднялся,
не исключая и матушки, которая, несмотря на слабеющие силы, отправилась в губернский город,
чтобы хоть с хор послушать, как будут «судить» дворян. Она все еще надеялась, что господа дворяне очнутся, что начальство прозреет и что «злодейство» пройдет мимо.
Почти нет
той минуты в сутках,
чтобы в последовских полях
не кипела работа; три часа в течение дня и немногим более в течение ночи — вот все, что остается крестьянину для отдыха.
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком. Так что при молодом барине хозяйство пошло
тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований
не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов,
чтобы зимой погостить месяц или два в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки родного захолустья.
Формула эта свидетельствовала, что самая глубокая восторженность
не может настолько удовлетвориться исключительно своим собственным содержанием,
чтобы не чувствовать потребности в прикосновении к действительности, и в
то же время она служила как бы объяснением, почему люди, внутренне чуждающиеся известного жизненного строя, могут,
не протестуя, жить в нем.
Тем не менее, как ни оторван был от жизни идеализм сороковых годов, но лично своим адептам он доставлял поистине сладкие минуты. Мысли горели, сердца учащенно бились, все существо до краев переполнялось блаженством. Спасибо и за это. Бывают сермяжные эпохи, когда душа жаждет,
чтобы хоть шепотом кто-нибудь произнес: sursum corda! [Горе имеем сердца! (лат.)] — и
не дождется…
Милочка несдобровала. Под руководством мамаши она завела такое веселье в Веригине, что и вмешательство старика Бурмакина
не помогло. Сумма долгов, постепенно возрастая, дошла наконец до
того, что потребовалось продать Веригино. Разумеется, Валентин Осипыч изъявил полное согласие,
чтобы осуществить продажу.
Наступило тепло. В воображении больной рисовалось родное село, поле, луга, солнце, простор. Она все чаще и чаще заговаривала о
том, как ей будет хорошо, если даже недуг
не сразу оставит ее, а позволит хоть вынести в кресле в палисадник,
чтобы свежим воздухом подышать.
Марья Маревна учила толково, но тут между детьми сказалась значительная разница. Тогда как Мишанка быстро переходил от азбуки к складам, от складов к изречениям и с каким-то упоением выкрикивал самые неудобопроизносимые сочетания букв, Мисанка
то и дело тормозил успешный ход учебы своей тупостью. Некоторых букв он совсем
не понимал, так что приходилось подниматься на хитрость,
чтобы заставить его усвоить их. В особенности его смущали буквы Э, Q и V.
Но Марья Маревна пуще всего боялась,
чтобы из сына
не выработался заурядный приживалец, а сверх
того, у нее уж созрел насчет обоих детей особенный план, так что она ни на какие упрашивания
не сдавалась.
Я, впрочем,
не помню,
чтобы встречались хорошие голоса, но хуже всего было
то, что и певцы и певицы пели до крайности вычурно; глотали и коверкали слова, картавили, закатывали глаза и вообще старались дать понять, что, в случае чего, недостатка по части страстности опасаться нет основания.
Но в
то же время было заметно, что все спешили отпить чай поскорее,
чтобы как-нибудь ненароком
не проронить слова, которое праздничную идиллию как бы волшебством обратило бы в обыкновенную будничную свару.