Неточные совпадения
Но расчет на богатое приданое
не оправдался: по купеческому обыкновению, его обманули, а он, в свою очередь, выказал при этом непростительную слабость характера. Напрасно сестры уговаривали его
не ехать в церковь для венчания, покуда
не отдадут договоренной суммы полностью; он доверился льстивым обещаниям и обвенчался. Вышел
так называемый неравный брак, который впоследствии сделался источником бесконечных укоров и семейных сцен самого грубого свойства.
Тем
не менее, благодаря необыкновенным приобретательным способностям матери, семья наша начала быстро богатеть,
так что в ту минуту, когда я увидал свет, Затрапезные считались чуть
не самыми богатыми помещиками в нашей местности.
И, что еще удивительнее: об руку с этим сплошным мучительством шло и
так называемое пошехонское «раздолье», к которому и поныне
не без тихой грусти обращают свои взоры старички.
Тем
не меньше по части помещиков и здесь было людно (селений, в которых жили
так называемые экономические крестьяне, почти совсем
не было).
А
так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота, то в
таких местах настилались бесконечные мостовники, память о которых
не изгладилась во мне и доднесь.
Так как в то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти
не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке,
так что и гулять в нем охоты
не было.
Для чего требовалась
такая масса заготовок — этого я никогда
не мог понять.
Тем
не менее, когда в ней больше уж
не нуждались, то и этот ничтожный расход
не проходил ей даром.
Так, по крайней мере, практиковалось в нашем доме. Обыкновенно ее называли «подлянкой и прорвой», до следующих родов, когда она вновь превращалась в «голубушку Ульяну Ивановну».
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были с ней в ссоре (думали, что услуг от нее
не потребуется), но она
так тепло меня приласкала и
так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
В нашем семействе
не было в обычае по головке гладить, — может быть, поэтому ласка чужого человека
так живо на меня и подействовала.
Щи у нее ели
такие, что
не продуешь, в кашу лили масло коровье, а
не льняное.
Были у нас и дети, да
так и перемерли ангельские душеньки, и всё
не настоящей смертью, а либо с лавки свалится, либо кипятком себя ошпарит.
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой, а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома
не бывал!»
Не бывал да
не бывал, да
так с тех пор словно в воду и канул.
И вот как раз в
такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять
не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и
так как годы ее были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Впрочем, отпускали исключительно девочек,
так как увольнение мальчика (будущего тяглеца) считалось убыточным; девка же, и по достижении совершенных лет, продавалась на вывод
не дороже пятидесяти рублей ассигнациями.
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом,
так как все в доме говорили о генералах, даже об отставных,
не только с почтением, но и с боязнью.
— Бывали же прежде
такие случаи — отче-го ж
не случиться и теперь?
Тем
не менее,
так как у меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в то время, когда я ничего
не делал, а только прислушивался и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Очень возможно, что, вследствие
таких бессмысленных гигиенических условий, все мы впоследствии оказались хилыми, болезненными и
не особенно устойчивыми в борьбе с жизненными случайностями.
К чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака
не было,
так что с осьми часов до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов
не было ничего общего, и
так как матушка была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью, то в первое время после женитьбы положение ее было до крайности беспомощное и приниженное.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?»
Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык
не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала
не без жестокости, что память у нее относительно обид
не короткая.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом
не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
К сечению прибегали
не часто, но колотушки, как более сподручные, сыпались со всех сторон,
так что «постылым» совсем житья
не было.
Благодаря этому педагогическому приему во время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное время дети сидели смирно,
не шевелясь, и весь дом погружался в
такую тишину, как будто вымирал.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут,
так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой
не унесем!
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов, как будто речь шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась
не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля»
не только
не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «
Так и надо учить дураков!»
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти
не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки
не позволяли,
так что, сколько бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Поп порывался затворить царские врата, а отец
не допускал его,
так что дело доходило между ними до борьбы.
Девичий гомон мгновенно стихает; головы наклоняются к работе; иглы проворно мелькают, коклюшки стучат. В дверях показывается заспанная фигура барыни, нечесаной, немытой, в засаленной блузе. Она зевает и крестит рот; иногда
так постоит и уйдет, но в иной день заглянет и в работы. В последнем случае редко проходит, чтобы
не раздалось, для начала дня, двух-трех пощечин. В особенности достается подросткам, которые еще учатся и очень часто портят работу.
— И куда
такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай,
не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Ну,
так соусу у нас нынче
не будет, — решает она. —
Так и скажу всем: старый хрен любовнице соус скормил. Вот ужо барин за это тебя на поклоны поставит.
— Да ты смотри, Тимошка, старую баранью ногу все-таки
не бросай. Еще найдутся обрезочки, на винегрет пригодятся. А хлебенного (пирожного) ничего от вчерашнего
не осталось?
—
Не могу еще наверно сказать, — отвечает ключница, — должно быть, по видимостям, что
так.
Так, прахом, все хлопоты пойдут… после смерти и помянуть-то никто
не вздумает!
И умру я одна-одинешенька, и похоронят меня… гроба-то, пожалуй, настоящего
не сделают,
так, колоду какую-нибудь…
Весь ход тяжебных дел, которых у нее достаточно, она помнит
так твердо, что даже поверенный ее сутяжных тайн, Петр Дормидонтыч Могильцев, приказный из местного уездного суда, ни разу
не решался продать ее противной стороне, зная, что она чутьем угадает предательство.
Лишних слов
не допускается; всякая мысль выражена в приказательной форме, кратко и определенно,
так, чтобы все нужное уместилось на лицевой стороне четвертушки.
Как только персики начнут выходить в «косточку»,
так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя бы и
не успевший дозреть, должен быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
— Только рук сегодня марать
не хочется, — говорит Анна Павловна, — а уж когда-нибудь я тебя, балбес, за
такие слова отшлепаю!
Но нынешний день уж
такой выдался, что, видно, ей и отдохнуть
не придется.
— Ну-ка, иди, казенный человек! — по обыкновению, начинает иронизировать Анна Павловна. — Фу-ты, какой франт! да, никак, и впрямь это великановский Сережка… извините,
не знаю, как вас по отчеству звать… Поверните-ка его… вот
так! как раз по последней моде одет!
Опять у мужичков целые сутки пропали, а
не то
так и двои!
— «
Так вы
не беспокойтесь; коли ваше дело правое, мы его в вашу пользу и решим.
А он в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер
такой!..
не может без того, чтоб спервоначалу
не измучить, а потом вдруг возьмет да в одночасье и решит ваше дело».
— Чудо! Для господ ягода
не поспела, а от них малиной
так и разит!
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом
так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части,
не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну
так и подмывает уйти. Она
не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Так-то, брат! — говорит он ему, — прошлого года рожь хорошо родилась, а нынче рожь похуже, зато на овес урожай. Конечно, овес
не рожь, а все-таки лучше, что хоть что-нибудь есть, нежели ничего.
Так ли я говорю?
Антипка-то в ту пору в ногах валялся, деньги предлагал, а она одно твердит: «Тебе все равно, какой иконе Богу ни молиться…»
Так и
не отдала.