Неточные совпадения
Не о красоте,
не о комфорте и даже
не о просторе тогда
думали, а о том, чтоб иметь теплый угол и в нем достаточную степень сытости.
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были с ней в ссоре (
думали, что услуг от нее
не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай,
думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой
не унесем!
И мы, дети, были свидетелями этих трагедий и глядели на них
не только без ужаса, но совершенно равнодушными глазами. Кажется, и мы
не прочь были
думать, что с «подлянками» иначе нельзя…
—
Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи по мосту, в хайло себе ягоды пихали! Вы
думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам за это! вот вам! Завтра целый день за пяльцами сидеть!
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего
не делает, а она с утра до вечера об вас
думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Тем
не менее, так как я был дворянский сын, и притом мне минуло уже семь лет, то волей-неволей приходилось
подумать о моем ученье.
Анфиса Порфирьевна слегка оживилась. Но по мере того, как участь ее смягчалась, сердце все больше и больше разгоралось ненавистью. Сидя за обедом против мужа, она
не спускала с него глаз и все
думала и
думала.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя…
Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка,
думай скорее!
Но
думать было некогда, да и исхода другого
не предстояло. На другой день, ранним утром, муж и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Можно было
подумать, что она чего-то боится, чувствует, что живет «на людях», и даже как бы сознает, что ей, еще так недавно небогатой дворянке,
не совсем по зубам такой большой и лакомый кус.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к делу она совсем
не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает и
думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А мы в это время и еще загадку ему загадаем.
Да вы, поди, и
не знаете, какой такой мужик есть… так,
думаете, скотина! ан нет, братцы, он
не скотина! помните это: человек он!
Настя в пяльцах что-то шила,
Я же
думал: как мила!
Вдруг иголку уронила
И, искавши,
не нашла.
Знать, иголочка пропала!
Так, вздохнувши, я сказал:
Вот куда она попала,
И на сердце указал.
— Раньше трех часов утра и
думать выезжать нельзя, — сказал он, — и лошади порядком
не отдохнули, да и по дороге пошаливают. Под Троицей, того гляди, чемоданы отрежут, а под Рахмановым и вовсе, пожалуй, ограбят. Там, сказывают, под мостом целая шайка поджидает проезжих. Долго ли до греха!
— А француз в ту пору этого
не рассчитал. Пришел к нам летом,
думал, что конца теплу
не будет, ан возвращаться-то пришлось зимой. Вот его морозом и пристигло.
Об роскошной и даже просто удобной обстановке нечего было и
думать, да и мы — тоже дворяне средней руки — и
не претендовали на удобства.
Матушка так и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы, и я даже
думаю, что его принимали у нас
не столько для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.
— Нет,
не будет,
не будет,
не будет. Вы
думаете, что ежели я ваша дочь, так и можно меня в хлеву держать?!
Ей кажется, что вечер тянется несносно долго. Несколько раз она
не выдерживает, подходит к дочери и шепчет: «
Не пора ли?» Но сестрица так весела и притом так мило при всех отвечает: «Ах, маменька!» — что нечего и
думать о скором отъезде.
Хотя я уже говорил об этом предмете в начале настоящей хроники, но
думаю, что
не лишнее будет вкратце повторить сказанное, хотя бы в виде предисловия к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно в дворовой среде. При этом, конечно,
не обещаю, что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь с теми личностями, которые почему-либо прочнее других удержались в моей памяти.]
— Посадили меня на цепь — я и лаю! — объявляла она, — вы
думаете, что мне барского добра жалко, так по мне оно хоть пропадом пропади! А приставлена я его стеречи, и буду скакать на цепи да лаять, пока
не издохну!
Не знаю, понимала ли Аннушка, что в ее речах существовало двоегласие, но
думаю, что если б матушке могло прийти на мысль затеять когда-нибудь с нею серьезный диспут, то победительницею вышла бы
не раба, а госпожа.
Искали его, искали, даже на крестьян
думали,
не убили ли, мол, своего барина.
— Это уж
не манер! — во все горло бушевал воротившийся балагур, — словно на большой дороге грабят! А я-то, дурак, шел из Москвы и
думал, призовет меня барыня и скажет: сыграй мне, Иван, на гармонии штучку!
Некоторое время он был приставлен в качестве камердинера к старому барину, но отец
не мог выносить выражения его лица и самого Конона
не иначе звал, как каменным идолом. Что касается до матушки, то она
не обижала его и даже в приказаниях была более осторожна, нежели относительно прочей прислуги одного с Кононом сокровенного миросозерцания. Так что можно было
подумать, что она как будто его опасается.
—
Подумай! Тебе уж все пятьдесят стукнуло —
не поздно ли о жене
думать?
—
Не беспокойтесь, сударыня, это я только к слову. Нынче я и сам
не уйду… Надо
подумать, куда себя настоящим манером определить…
— А ты господам хорошо служи — вот и Богу этим послужишь. Бог-то, ты
думаешь, примет твою послугу, коли ты о господах
не радеешь?
Все-таки это зерно составляло излишек, который можно было продать, а о том, какою ценою доставался тот излишек мужичьему хребту, и
думать надобности
не было.
Во всяком случае, я позволю себе
думать, что в ряду прочих материалов, которыми воспользуются будущие историки русской общественности, моя хроника
не окажется лишнею.
Не долго
думая, молодой человек оставил заведение,
не кончив курса, поступил юнкером в квартировавший в нашем городе драгунский полк, дослужился до корнетского чина и вышел в отставку.
— А что ты
думаешь! и то дурак, что
не заказал. Ну, да еще успеется. Как Прасковья Ивановна? У Аринушки новый глаз
не вырос ли, вместо старого?
— И то сказать… Анна Павловна с тем и встретила, — без тебя, говорит, как без рук, и плюнуть
не на что! Людям, говорит, дыхнуть некогда, а он по гостям шляется! А мне, признаться, одолжиться хотелось.
Думал,
не даст ли богатая барыня хоть четвертачок на бедность. Куда тебе! рассердилась, ногами затопала! — Сиди, говорит, один, коли пришел! — заниматься с тобой некому. А четвертаков про тебя у меня
не припасено.
— А я было понадеялся, — произносит он, — и к Раидиным надвое выехал;
думал: ежели
не сладится дело с вами — поеду, а сладится, так и ехать без нужды
не для чего.
Соседи ему
не понравились, и он
не понравился соседям.
Думали: вот явится жених, будет по зимам у соседей на вечеринках танцы танцевать, барышням комплименты говорить, а вместо того приехал молодой человек молчаливый, неловкий и даже застенчивый. Как есть рохля. Поначалу его, однако ж, заманивали, посылали приглашения; но он ездил в гости редко, отказываясь под разными предлогами, так что скоро сделалось ясно, что зимнее пошехонское раздолье напрасно будет на него рассчитывать.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между тем росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива была Людмила, которую весь полк называл
не иначе, как Милочкой. Надо было
думать об женихах, и тут началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению,
не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и
не то дремала,
не то о чем-то
думала.
— Ничего, платье как платье. Но подвенечное платье особенное. Да и вообще мало ли что нужно. И белье, и еще три-четыре платьица, да и тебе
не мешает о собственной обстановке
подумать. Все жил холостой, а теперь семьей обзаводишься. Так и рассчитывать надо…
Вставши поздно утром, она бродила по комнате,
не то
думая о чем-то,
не то просто «так».
— Ну вот. А ты говоришь, что корму для скота
не хватит!.. Разве я могу об этом
думать! Ах, голова у меня… Каждый день, голубчик! каждый день одно и то же с утра до вечера…
— Ну, теперь и мне готовиться надо, — произнесла она чуть слышно и на целые сутки заперлась в спальне. Никто
не видел ее слез,
не слышал ее жалоб; многие
думали, что она опять запила.
— Встанут с утра, да только о том и
думают, какую бы родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет и отменит. А в это же время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по дороге идет Захар Захарыч — свой ли,
не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!