Неточные совпадения
Мелкая сошка забивалась в глушь, где природа представляла, относительно,
очень мало льгот, но зато никакой глаз туда
не заглядывал, и, следовательно, крепостные мистерии могли совершаться вполне беспрепятственно.
Нянек я помню
очень смутно. Они менялись почти беспрерывно, потому что матушка была вообще гневлива и, сверх того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные,
не изнывавшие с утра до ночи на работе, считались дармоедами.
Очень возможно, что, вследствие таких бессмысленных гигиенических условий, все мы впоследствии оказались хилыми, болезненными и
не особенно устойчивыми в борьбе с жизненными случайностями.
Да, мне и теперь становится неловко, когда я вспоминаю об этих дележах, тем больше, что разделение на любимых и постылых
не остановилось на рубеже детства, но прошло впоследствии через всю жизнь и отразилось в
очень существенных несправедливостях…
И когда отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь, а
не понимаете, что тут
не одно, а три слова: же, за, ны… „за нас“ то есть», — то она
очень развязно отвечала...
Девичий гомон мгновенно стихает; головы наклоняются к работе; иглы проворно мелькают, коклюшки стучат. В дверях показывается заспанная фигура барыни, нечесаной, немытой, в засаленной блузе. Она зевает и крестит рот; иногда так постоит и уйдет, но в иной день заглянет и в работы. В последнем случае редко проходит, чтобы
не раздалось, для начала дня, двух-трех пощечин. В особенности достается подросткам, которые еще учатся и
очень часто портят работу.
— Сегодня мы похвастаться
не можем, — жеманится Марья Андреевна, — из катехизиса — слабо, а из «Поэзии» [Был особый предмет преподавания, «Поэзией» называемый.] — даже
очень…
Я знал
очень много молитв, отчетливо произносил их в урочные часы, молился и стоя, и на коленях, но
не чувствовал себя ни умиленным, ни умиротворенным.
Все это
очень кстати случилось как раз во время великого поста, и хотя великопостные дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем
не отличались в нашем доме от обыкновенных дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Возражения против изложенного выше, впрочем,
очень возможны. Мне скажут, например, что я обличаю такие явления, на которых лежит обязательная печать фатализма. Нельзя же, в самом деле, вооружить ведением детей, коль скоро их возраст самою природою осужден на неведение. Нельзя возложить на них заботу об устройстве будущих их судеб, коль скоро они
не обладают необходимым для этого умственным развитием.
Наконец карета у крыльца. Тетеньки вылезают из нее и кланяются отцу, касаясь рукой до земли, а отец в это время крестит их; потом они ловят его руку, а он ловит их руки, так что никакого целования из этого взаимного ловления
не выходит, а происходит клеванье носами, которое кажется нам, детям,
очень смешным. Потом тетеньки целуют всех нас и торопливо суют нам в руки по прянику.
У шатров толпится народ. В двух из них разложены лакомства, в третьем идет торг ситцами, платками, нитками, иголками и т. д. Мы направляемся прямо к шатру старого Аггея, который исстари посещает наш праздник и охотно нам уступает, зная, что дома
не очень-то нас балуют.
Очень возможно, что она и навсегда удержалась бы на этой стезе, если б
не золовки.
Увы! сестрицы
не обладали даром предвидения. Они уезжали, когда лето было в самом разгаре, и забыли, что осенью и зимой «Уголок» представляет
очень плохую защиту от стужи и непогод.
Очень возможно, что действительно воровства
не существовало, но всякий брал без счета, сколько нужно или сколько хотел. Особенно одолевали дворовые, которые плодились как грибы и все, за исключением одиночек, состояли на месячине. К концу года оставалась в амбарах самая малость, которую почти задаром продавали местным прасолам, так что деньги считались в доме редкостью.
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она
не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но сделала в ней
очень значительные сокращения. Самое главное сокращение заключалось в том, что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых до одной, а число последних до пары, а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный двор.
Чем они были сыты — это составляло загадку, над разрешением которой никто
не задумывался. Даже отец
не интересовался этим вопросом и, по-видимому, был
очень доволен, что его
не беспокоят. По временам Аннушка, завтракавшая и обедавшая в девичьей, вместе с женской прислугой, отливала в небольшую чашку людских щец, толокна или кулаги и, крадучись, относила под фартуком эту подачку «барышням». Но однажды матушка узнала об этом и строго-настрого запретила.
С сыном он жил
не в ладах и помогал ему
очень скупо. С своей стороны, и сын отвечал ему полной холодностью и в особенности точил зубы на Улиту.
Заболотье было
очень обширное село, считавшее
не менее полутора тысяч душ, а с деревнями, к нему приписанными, числилось с лишком три тысячи душ мужского пола.
Заболотье славилось своими торгами, и каждую неделю по вторникам в нем собирался базар. Зимой базары бывали
очень людные, но летом
очень часто случалось, что съезжались лишь несколько телег. В старину торговые пункты устанавливались как-то своеобразно, и я теперь даже
не могу объяснить, почему, например, Заболотье, стоявшее в стороне от большой дороги и притом в лощине, сделалось значительным торговым местечком.
Очень часто заходил к ней и я, но
не смел говорить громко, чтоб
не помешать матушке.
Словом сказать, Могильцев
не ходил за словом в карман, и матушке с течением времени это даже понравилось. Но старик бурмистр, Герасим Терентьич, почти всегда присутствовавший при этих совещаниях, никак
не мог примириться с изворотами Могильцева и
очень нередко в заключение говорил...
Старого бурмистра матушка
очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его
не иначе как «Герасимушкой», никогда
не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка
не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Наконец до слуха моего доходило, что меня кличут. Матушка выходила к обеду к двум часам. Обед подавался из свежей провизии, но, изготовленный неумелыми руками,
очень неаппетитно. Начатый прежде разговор продолжался и за обедом, но я, конечно, участия в нем
не принимал. Иногда матушка была весела, и это означало, что Могильцев ухитрился придумать какую-нибудь «штучку».
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство и любовь к лакомому куску. Жила она от нас далеко, в Р., с лишком в полутораста верстах, вследствие чего мы
очень редко видались. Старушка, однако ж,
не забывала нас и ко дню ангелов и рождений аккуратно присылала братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали тем же.
Лет через десять деятельного городничества, когда он задумал жениться на Раечке, у него был уже
очень хороший капитал, хотя по службе он
не слыл притязательным.
— Лёгко ли дело!
очень я вас испугалась! А вы отвяжитесь,
не приставайте!
— Только Григорий Павлыч
очень уж рассердился, как узнал! Приехал из подмосковной, кричит: «
Не смейте к Затрапезным ездить! запрещаю!» Даже подсвечником замахнулся; еще немного — и лоб старику раскроил бы!
Действительно, она
очень недалека, но это
не мешает ей относиться к дедушкиному сокровищу с тем же завистливым оком, как и прочие члены семьи.
В то время больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти
не было, а переулки были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она
очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
Наконец все кое-как улаживается. К подъезду подают возок, четвернею навынос, в который садится матушка с сестрой — и
очень редко отец (все знакомые сразу угадывали, что он «никакой роли» в доме
не играет).
— А барежовое диконькое… нечего очень-то рядиться!
Не бог знает какое «паре» (parй), [парадный бал (от фр. bal paré).] простой вечерок… Признаться сказать, скучненько-таки у Урсиловых. Ужинать-то дадут ли? Вон вчера у Соловкиных даже закуски
не подали. Приехали домой голодные.
Как уж я сказал выше, матушка
очень скоро убедилась, что на балах да на вечерах любимица ее жениха себе
не добудет и что успеха в этом смысле можно достигнуть только с помощью экстраординарных средств. К ним она и прибегла.
С Клещевиновым сестра познакомилась уже в конце сезона, на вечере у дяди, и сразу влюбилась в него. Но что всего важнее, она была убеждена, что и он в нее влюблен.
Очень возможно, что дело это и сладилось бы, если бы матушка наотрез
не отказала в своем согласии.
В-третьих, наконец, быть может, он просто разыгрывал из себя одну из «загадочных натур», которых в то время, под влиянием
не остывшего еще байронизма, расплодилось
очень много.
— Ах,
не говорите! девушки ведь
очень хитры. Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что у нас под носом делается,
не видим. Оттого иногда…
Но что всего важнее, при таких ничтожных средствах, этот помещик дал детям воспитание
не хуже других (в доме его всегда была гувернантка) и впоследствии пристроил их всех
очень недурно.
Кормили всех вообще дворовых
очень скудно, и притом давали пищу, которую
не всегда можно было назвать годною для употребления.
В свою очередь, и отец и тетеньки
очень дорожили Аннушкой, что
не мешало им, впрочем, звать ее то Анюткой, то Анкой-каракатицей.
И нужно сказать правду, что если бы
не она, то злополучные обитательницы девичьей имели бы
очень слабое понятие о том, что поется и читается в эти дни в церкви.
— Мерси бонжур. Что за оплеуха, коли
не достала уха!
Очень вами за ласку благодарен!
Поэтому его постоянно держали в лакейской,
не давая вне ее никакого хода. И матушка, которая
очень дорожила усердными и честными слугами,
очень верно выражалась об нем, говоря...
Хотя
очень часто Конон сердил ее своею бестолковостью, но в то же время он был безответен и никогда ни о чем
не просил.
— Ничего, привык. Я, тетенька, знаешь ли, что надумал. Ежели Бог меня помилует, уйду, по просухе, в пустынь на Сульбу [Сольбинская пустынь, если
не ошибаюсь, находится в Кашинском уезде, Тверской губернии. Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я был в то время
очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте
не сохранил.] да там и останусь.
Благодаря этому многолюдству, надзор
не так придирчив, и Сережка, разумеется,
очень этому рад.
Наш уезд
не пользовался хорошей репутацией в губернии и на сословных выборах играл
очень незавидную роль.
Равнодушие к общественному делу было всеобщее; на выборы ездили
очень немногие, потому что это требовало расходов, а у наших помещиков лишних денег
не было.
Четверо сыновей находятся в разброде, и
не только
не помогают родителям, но
очень редко шлют известия о себе.
Сам Федор Васильич
очень редко езжал к соседям, да, признаться сказать, никто особенно и
не жаждал его посещений. Во-первых, прием такого избалованного идола требовал издержек, которые
не всякому были по карману, а во-вторых, приедет он, да, пожалуй, еще нагрубит. А
не нагрубит, так денег выпросит — а это уж упаси Бог!
Она еще была
очень свежа; лицо ее по-прежнему было красиво, только волосы совсем поседели. В руках она держала большую корзину и, завидев меня, повернула было в сторону, но я
не выдержал и остановил ее.