Неточные совпадения
В нашем семействе
не было в обычае по головке гладить, —
может быть, поэтому ласка чужого человека так живо на меня и подействовала.
Сижу я в своем Малиновце, ничего
не знаю, а там,
может быть, кто-нибудь из старых товарищей взял да и шепнул.
Впрочем, я
не могу сказать, чтобы фактическая сторона моих детских воспоминаний
была особенно богата.
Как во сне проходят передо мной и Каролина Карловна, и Генриетта Карловна, и Марья Андреевна, и француженка Даламберша, которая ничему учить
не могла, но
пила ерофеич и ездила верхом по-мужски.
Таким образом, к отцу мы, дети,
были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением,
быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом
не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Но кто
может сказать, сколько «
не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище? кто
может определить, скольким из этих юных страстотерпцев
была застукана и изуродована вся последующая жизнь?
—
Не могу еще наверно сказать, — отвечает ключница, — должно
быть, по видимостям, что так.
—
Не смеешь! Если б ты попросил прощения, я,
может быть, простила бы, а теперь… без чаю!
А Василий Порфирыч идет даже дальше; он
не только вырезывает сургучные печати, но и самые конверты сберегает:
может быть, внутренняя, чистая сторона еще пригодится коротенькое письмецо написать.
— Сегодня мы похвастаться
не можем, — жеманится Марья Андреевна, — из катехизиса — слабо, а из «Поэзии» [
Был особый предмет преподавания, «Поэзией» называемый.] — даже очень…
— Я казен… — начинает опять солдат, но голос его внезапно прерывается. Напоминанье о «скрозь строе», по-видимому, вносит в его сердце некоторое смущение.
Быть может, он уже имеет довольно основательное понятие об этом угощении, и повторение его (в усиленной пропорции за вторичный побег)
не представляет в будущем ничего особенно лестного.
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего
не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше
было, чтоб будущее ваше
было обеспечено. И,
может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
— Меньшой — в монахи ладит.
Не всякому монахом
быть лестно, однако ежели кто
может вместить, так и там
не без пользы. Коли через академию пройдет, так либо в профессора, а
не то так в ректоры в семинарию попадет. А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам себе помочь
не мог, а отец Василий по части дробей тоже
был не особенно силен.
Я понимаю, что религиозность самая горячая
может быть доступна
не только начетчикам и богословам, но и людям,
не имеющим ясного понятия о значении слова «религия».
Нет, я верил и теперь верю в их живоносную силу; я всегда
был убежден и теперь
не потерял убеждения, что только с их помощью человеческая жизнь
может получить правильные и прочные устои.
И — кто знает, —
может быть, недалеко время, когда самые скромные ссылки на идеалы будущего
будут возбуждать только ничем
не стесняющийся смех…
Припомните: разве история
не была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи
не могут повториться и впредь?
Он
не может пожаловаться, что служба его идет туго и что начальство равнодушно к нему, но
есть что-то в самой избранной им карьере, что делает его жребий
не вполне удовлетворительным.
—
Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а
не нахлебница. У вас
есть «Уголок», в котором вы и
можете хозяйничать. Я у вас
не гащивала и куска вашего
не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я
не забуду…
Как бы то ни
было, но с этих пор матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая
не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья
могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски
были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Эти поездки
могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это время можно
было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно
не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так что,
не будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое время изнурили крестьян, что последние считались самыми бедными в целом уезде.
Может быть, в памяти ее мелькнуло нечто подходящее из ее собственной помещичьей практики. То
есть не в точном смысле истязание, но нечто такое, что грубыми своими формами тоже нередко переходило в бесчеловечность.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего
может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался
не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Случалось, например, что три двора, выстроенные рядом, принадлежали троим владельцам, состояли каждый на своем положении, платили разные оброки, и жильцы их
не могли родниться между собой иначе, как с помощью особой процедуры, которая
была обязательна для всех вообще разнопоместных крестьян.
Матушка, конечно, знала, что между этими мальчишками
есть и «свои», но ничего
не могла поделать.
Быть может, когда-нибудь в нем
были устроены клумбы с цветами, о чем свидетельствовали земляные горбы, рассеянные по местам, но на моей памяти в нем росла только трава, и матушка
не считала нужным восстановлять прежние затеи.
Матушка задумывалась. Долго она
не могла привыкнуть к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы, да вдобавок к ним еще сенатские указы издаются, то, стало
быть, это-то и составляет
суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется, тот и прав.
Разговоры подобного рода возобновлялись часто и по поводу
не одной Поздеевки, но всегда келейно, чтобы
не вынести из избы сору и
не обнаружить матушкиных замыслов. Но нельзя
было их скрыть от Могильцева, без которого никакое дело
не могло обойтись, и потому нередко противная сторона довольно подробно узнавала о планах и предположениях матушки.
— А я почем знаю! — крикнула матушка, прочитав бумагу, — на лбу-то у тебя
не написано, что ты племянник!
Может быть, пачпорт-то у тебя фальшивый?
Может, ты беглый солдат! Убил кого-нибудь, а пачпорт украл!
— Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько
будет. Обедать сверху носить
будут, а потом,
может, и поближе сойдемся. Да ты
не нудь себя.
Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
Может быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх,
не суждено
было осуществиться. Но к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил в том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
Федос становился задумчив. Со времени объяснения по поводу «каторги» он замолчал. Несколько раз матушка, у которой сердце
было отходчиво, посылала звать его чай
пить, но он приказывал отвечать, что ему «
мочи нет», и
не приходил.
Вообще в своей семье он
был, как говорится,
не ко двору, и даже эпитет «простоватый», которым охотно награждали дядю,
быть может, означал
не столько умственную бедность, сколько отсутствие хищнических наклонностей.
Матушка
не была особенно удачлива в этом отношении: ей досталось на долю поставить отцу повара и людскую кухарку, которые только стороной
могли узнавать о происходившем.
Может быть, дедушку подкупает еще и то, что Любягин
не имеет ни малейших поползновений на его сокровище.
Поэтому Стрелков, постоянно отрываемый от собственного дела, никогда настоящим образом опериться
не мог и впоследствии кончил тем, что должен
был объявить себя несостоятельным.
— Конечно,
не всякий — это только facon de parler… [слова (фр.).] Но вы… разве тут
может быть какое-нибудь сомнение!
— И рада бы, да
не могу… Аншанте! [Счастлива! (от фр. enchantée)] До пятницы. Дочку привозите. Мсьё Обрящин
будет! — в заключение язвит гостья на прощанье.
— Вот вы сказали, что своих лошадей
не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? — начинает матушка, которая
не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей
не держит! Деньги-то, полно, у него
есть ли?
Наружность ее
была непривлекательна, да и богатою партией она назваться
не могла.
Подобный брак прикрыл бы его прошлое, а
может быть, обеспечил бы от злоязычия и будущие подвиги, от которых он отнюдь
не намеревался отказаться.
В-третьих, наконец,
быть может, он просто разыгрывал из себя одну из «загадочных натур», которых в то время, под влиянием
не остывшего еще байронизма, расплодилось очень много.
— Ах,
не говорите! девушки ведь очень хитры.
Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что у нас под носом делается,
не видим. Оттого иногда…
— Нет,
не говорите! это большое, большое счастье иметь такую прелестную дочь! Вот на мою Феничку
не заглядятся — я
могу быть спокойна в этом отношении!
Буря
не заставила себя ждать и на этот раз сопровождалась несколькими,
быть может, и настоящими обмороками. Но матушка уж
не боится и совершенно хладнокровно говорит...
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле,
не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя,
были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери
не рассчитывает.
Много горя приняли от них крестьяне, но зато и глубоко ненавидели их, так что зачастую приходилось слышать, что там-то или там-то укокошили управителя и что при этом
были пущены в ход такие утонченные приемы, которые вовсе
не свойственны простодушной крестьянской природе и которые
могла вызвать только неудержимая потребность отмщения.
Дальнейших последствий стычки эти
не имели. Во-первых,
не за что
было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же
было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой
был. Но то-то вот и
есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман!
могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Однажды, однако, матушка едва
не приняла серьезного решения относительно Аннушки.
Был какой-то большой праздник, но так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена
была, то, натурально, сенные девушки
не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже
не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с собою.