Неточные совпадения
— Но
вы описываете
не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я
не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад
не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли
вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы
вы, язвы! как у
вас язык
не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала
не без жестокости, что память у нее относительно обид
не короткая.
— Ты бы, Гришка, сказал матери:
вы, маменька,
не все для нас копите, у
вас и другие дети есть…
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все
вам оставим, ничего в могилу с собой
не унесем!
И когда отец заметил ей: «Как же
вы, сударыня, Богу молитесь, а
не понимаете, что тут
не одно, а три слова: же, за, ны… „за нас“ то есть», — то она очень развязно отвечала...
— Да
вы попробуйте!
вы не затем к нам наняты, чтоб оставлять без чая, а затем, чтоб выслушивать нас! — протестует Степан сквозь слезы.
— Я казенный человек —
не смеете
вы меня бить… Я сам, коли захочу, до начальства дойду…
Не смеете
вы! и без
вас есть кому меня бить!
— Ну-ка, иди, казенный человек! — по обыкновению, начинает иронизировать Анна Павловна. — Фу-ты, какой франт! да, никак, и впрямь это великановский Сережка… извините,
не знаю, как
вас по отчеству звать… Поверните-ка его… вот так! как раз по последней моде одет!
— Я казенный человек! — продолжает бессмысленно орать солдат, —
не смеете
вы меня…
— Брысь, пострелята! Еще ученье
не кончилось, а они на-тко куда забрались! вот я
вас! — кричит она на детей, все еще скучившихся у окна в девичьей и смотрящих, как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
— «Так
вы не беспокойтесь; коли ваше дело правое, мы его в вашу пользу и решим.
—
Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как
вы, идучи по мосту, в хайло себе ягоды пихали!
Вы думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот
вам за это! вот
вам! Завтра целый день за пяльцами сидеть!
— Вот теперь
вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у
вас старый, ничего
не делает, а она с утра до вечера об
вас думает, чтоб
вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я
вас в ту пору с пустошами погодить,
не все в кортому сдавать…
Затем вглядитесь пристальнее в волнующуюся перед
вами детскую среду, и
вы без труда убедитесь, что
не вседети резвятся и что, во всяком случае,
не все резвятся одинаково.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а
не нахлебница. У
вас есть «Уголок», в котором
вы и можете хозяйничать. Я у
вас не гащивала и куска вашего
не едала, а
вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я
не забуду…
Матушка сама известила сестриц об этом решении. «Нам это необходимо для устройства имений наших, — писала она, — а
вы и
не увидите, как зиму без милых сердцу проведете. Ухитите ваш домичек соломкой да жердочками сверху обрешетите — и будет у
вас тепленько и уютненько. А соскучитесь одни — в Заболотье чайку попить милости просим. Всего пять верст — мигом лошадушки домчат…»
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так
не накормивши
не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю, что на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к
вам, посмотрю, как
вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
—
Не знаете?.. и кому он деньги передавал, тоже
не знаете? — продолжал домогаться Савельцев. — Ладно, я
вам ужо развяжу языки, а теперь я с дороги устал, отдохнуть хочу!
— Только нам придется погостить у
вас по этому случаю! уж
не взыщите.
— А в таком случае можно и другой закон подвести. Один закон
не подходит, — другой подойдет. В «Полном Собрании» можно порыться, сенатский указ подыскать. Да
вы, сударыня,
не беспокойтесь, предоставьте мне.
— Что же
вы зевали, в свое время
не жаловались?
— Она-то
не смыслит! да
вы ее о чем угодно спросите, она на все ответ даст! И обед заказать, и по саду распорядиться… вот она у меня какова!
— Четыре. Феклуша — за барышней ходит, шьет, а мы три за столом служим, комнаты убираем. За старой барыней няня ходит. Она и спит у барыни в спальной, на полу, на войлочке. С детства, значит, такую привычку взяла. Ну, теперь почивайте, Христос с
вами! да
не просыпайтесь рано, а когда вздумается.
—
Вы спросите, кому здесь
не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
— Ешьте, дружки, Христос с
вами. Кушанье у нас легкое, здоровое; коли и лишнее скушаете — худа
не будет! Маслицем деревянным животик помажем — и как рукой снимет!
— Курю, тетенька! да
вы не беспокойтесь, у меня на табак деньги найдутся!
— И будут лежать, пока
не протухнут. Это уж такой обычай у
вас.
— Кости да кожа! И погулять
вас не пускают, все в комнатах держат. Хочешь, я тебе лыжи сделаю. Вот снег нападет, все по очереди кататься будете.
«Полтинник! Это чтоб я полтинник ему дала — за что, про что! — думалось ей, — на
вас, бродяг,
не напасешься полтинников-то! Сыт, одет, чего еще нужно!»
— Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать, мы ей рот зажмем! Во что же мы играть будем? в лошадки? Ну, быть так! Только я, братцы, по-дворянски
не умею, а по-крестьянски научу
вас играть. Вот
вам веревки.
Да
вы, поди, и
не знаете, какой такой мужик есть… так, думаете, скотина! ан нет, братцы, он
не скотина! помните это: человек он!
Сначала
вы не поддавайтесь.
— Посмотрю я на
вас — настоящая у
вас каторга! И первую неделю поста отдохнуть
не дадут.
— Лёгко ли дело! очень я
вас испугалась! А
вы отвяжитесь,
не приставайте!
— Жалко вот, что к приезду вашему ни фрукты, ни ягоды
не поспели. Полакомиться
вам, папенька, нечем.
— Я упросила; ему бы ни в жизнь в голову
не пришло. Который, говорю, год
вас ждут, а
вы все
не едете.
— А
вы, сударыня,
не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания
вам ничего
не достанется?
Не бессудная, чай, земля?
—
Вы бы
не давали бумаги.
Не дивитеся, друзья,
Что
не раз
Между
васНа пиру веселом я
Призадумывался…
Однажды она даже осмелилась: бросилась перед дедушкой на колени и сказала: «Папенька! что же
вы медлите, распоряжения
не делаете?
— Ничего, успеет. Вот погодите, ужо я сам этим делом займусь, мигом обеим
вам женихов найду. Тебе, Надежда, покрупнее, потому что ты сама вишь какая выросла; тебе, Александра, середненького. Ты что ж, Анна, об дочери
не хлопочешь?
— Судьба, значит, ей еще
не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор
не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. — Ни у кого я такого вкусного чаю
не пивала, как у
вас, папенька! — обращается она к старику. — У кого
вы берете?
— Но отчего же
вы не обратились ко мне? я бы давно с величайшей готовностью… Помилуйте! я сам сколько раз слышал, как князь [Подразумевается князь Дмитрий Владимирович Голицын, тогдашний московский главнокомандующий.] говорил: всякий дворянин может войти в мой дом, как в свой собственный…
— Конечно,
не всякий — это только facon de parler… [слова (фр.).] Но
вы… разве тут может быть какое-нибудь сомнение!
—
Не говорите! И то хотела до завтра отложить…
не могу! Так я
вас полюбила, Анна Павловна, так полюбила! Давно ли, кажется, мы знакомы, а так к
вам и тянет!
— Ах, что
вы! будто уж и в лакейской! А впрочем,
не он, так другой достанет. А какое на Верочке платье вчера прелестное было! где
вы заказываете?
— Как это у
вас языки
не отсохнут! — кричит он, — с утра до вечера только и дела, что сквернословят!
— А
вы не троньте меня, и я
вас не трону!
— Настоящей жизни
не имею; так кой около чего колочусь!
Вы покличете, другой покличет, а я и вот он-он! С месяц назад, один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего
не сходить — сходил! Без обману все шестьдесят верст на своих на двоих отрапортовал!