Неточные совпадения
Дома почти у всех
были одного типа: одноэтажные, продолговатые, на манер длинных комодов; ни стены, ни крыши
не красились, окна имели старинную форму, при которой нижние рамы поднимались вверх и подпирались подставками.
О парках и садах
не было и в помине; впереди
дома раскидывался крохотный палисадник, обсаженный стрижеными акациями и наполненный, по части цветов, барскою спесью, царскими кудрями и буро-желтыми бураками.
И вот как раз в такое время, когда в нашем
доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять
не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как годы ее
были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Дом ее
был из бедных, и «вольную» ее дочь Дашутку
не удалось выдать замуж на сторону за вольного человека.
Катанье в санях
не было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке к обедне в церковь, отстоявшую от
дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали до того, что трудно
было дышать.
Вообще нужно сказать, что система шпионства и наушничества
была в полном ходу в нашем
доме. Наушничала прислуга, в особенности должностная; наушничали дети. И
не только любимчики, но и постылые, желавшие хоть на несколько часов выслужиться.
В нашем
доме их тоже
было не меньше тридцати штук. Все они занимались разного рода шитьем и плетеньем, покуда светло, а с наступлением сумерек их загоняли в небольшую девичью, где они пряли, при свете сального огарка, часов до одиннадцати ночи. Тут же они обедали, ужинали и спали на полу, вповалку, на войлоках.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас
было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия
не имел, даже ружья, кажется, в целом
доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где
был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Тетеньки, однако ж, серьезно обиделись, и на другой же день в «Уголок»
был послан нарочный с приказанием приготовить что нужно для принятия хозяек. А через неделю их уже
не стало в нашем
доме.
Господский
дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его
не было. Крыша протекала; стены в комнатах
были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались; из окон и даже из стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде
не заглядывали в усадьбу; им и в голову
не приходило, что они
будут вынуждены жить в такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
Двор
был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от
дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские и проч., но и там
не слышно
было никакого движения, потому что скот
был в стаде, а дворовые на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
Действительность, представившаяся моим глазам,
была поистине ужасна. Я с детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем
доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до того, что они почти
не трогали меня. Но до истязания у нас
не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что на минуту остановился как вкопанный,
не веря глазам своим.
У прочих совладельцев усадеб
не было, а в части, ею купленной, оказалась довольно обширная площадь земли особняка (с лишком десять десятин) с
домом, большою рощей, пространным палисадником, выходившим на площадь (обок с ним она и проектировала свой гостиный двор).
Вообще усадьба
была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое время.
Не было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что матушка и совсем
не заглядывала в
дом, а останавливалась в конторе, так как вообще
была неприхотлива.
Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили
дом запахом ладана. Тетенька
напоила чаем и накормила причт и нас, но сама
не пила,
не ела и сидела сосредоточенная, готовясь к наступающему празднику. Даже говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже вели себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после ухода причта меня уложили спать, и
дом раньше обыкновенного затих.
Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался
дома, и досада проходила. К тому же и из Белебея бумага пришла, из которой
было видно, что Федос
есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так что и с этой стороны сомнения
не было.
— Долго ли этот кобылятник наш
дом поганить
будет? Посуду-то, посуду-то после него на стол подавать
не смейте! Ведь он, поганец, с собакой из одной чашки
ест!
— Все же надо себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь
не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся жить.
Дом топить
не будем, ставни заколотим — с кем ты тут останешься?
— Отчего
не к рукам! От Малиновца и пятидесяти верст
не будет. А имение-то какое! Триста душ, земли довольно, лесу одного больше пятисот десятин; опять река, пойма, мельница водяная…
Дом господский, всякое заведение, сады, ранжереи…
Словом сказать, малиновецкий
дом оживился. Сенные девушки — и те ходили с веселыми лицами, в надежде, что при старом барине их
не будут томить работой. Одно горе: дедушка любил полакомиться, а к приезду его еще
не будет ни ягод, ни фруктов спелых.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке
была, и
дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока
не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
— И то заговаривала, да сама
не рада
была. Чуть из
дома не выгнал.
— Барыня ихняя, слышь, за столом разговаривала. Григорий-то Павлыч
дома не обедал, так она язык и распустила: «Верно, говорит, знаю, что у старика миллион
есть!»
Обыкновенно дня за два Настасья объезжала родных и объявляла, что папенька Павел Борисыч тогда-то просит чаю откушать. Разумеется, об отказе
не могло
быть и речи. На зов являлись
не только главы семей, но и подростки, и в назначенный день, около шести часов, у подъезда
дома дедушки уже стояла порядочная вереница экипажей.
В то время больших
домов, с несколькими квартирами, в Москве почти
не было, а переулки
были сплошь застроены небольшими деревянными
домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
Когда все визиты
были сделаны, несколько дней сидели по утрам
дома и ждали отдачи. Случалось, что визитов
не отдавали, и это служило темой для продолжительных и горьких комментариев. Но случалось и так, что кто-нибудь приезжал первый — тогда на всех лицах появлялось удовольствие.
— А
не пойдешь, так сиди в девках. Ты знаешь ли, старик-то что значит? Молодой-то пожил с тобой — и пропал по гостям, да по клубам, да по цыганам. А старик
дома сидеть
будет,
не надышится на тебя! И наряды и уборы… всем на свете для молодой жены пожертвовать готов!
Она
будет одета просто, как будто никто ни о чем ее
не предупредил, и она всегда
дома так ходит.
— Признаться сказать, я
дома уж два пуншика
выпил. Да боюсь, что горло на морозе, чего доброго, захватило. Извозчик попался: едет
не едет.
И в одиночку действовал, и втайне; но
не в клубе, — он
не хотел подвергать себя риску
быть забаллотированному, — а в частных
домах.
Но это
не мешало ему иметь доступ в лучшие московские
дома, потому что он
был щеголь, прекрасно одевался, держал отличный экипаж, сыпал деньгами, и на пальцах его рук, тонких и безукоризненно белых, всегда блестело несколько перстней с ценными бриллиантами.
Она меня с ума в эти три недели сведет!
Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким дням бываем, да и к нам в
дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и он… какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня
не въезжий
дом, чтобы любовные свидания назначать!
Как на грех, в это утро у нас в
доме ожидают визитов.
Не то чтобы это
был назначенный приемный день, а так уже завелось, что по пятницам приезжают знакомые, за которыми числится «должок» по визитам.
— Завтракать
не даете — что же
есть? Во всех порядочных
домах завтрак подают, только у нас…
Но что всего важнее, при таких ничтожных средствах, этот помещик дал детям воспитание
не хуже других (в
доме его всегда
была гувернантка) и впоследствии пристроил их всех очень недурно.
Всех под красную шапку
не отдашь —
есть люди нужные, без которых в
доме нельзя обойтись.
Однажды, однако, матушка едва
не приняла серьезного решения относительно Аннушки.
Был какой-то большой праздник, но так как услуга по
дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена
была, то, натурально, сенные девушки
не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже
не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с собою.
Она
была новоторжская мещанка и добровольно закрепостилась. Живописец Павел (мой первый учитель грамоте), скитаясь по оброку, между прочим, работал в Торжке, где и заприметил Маврушку. Они полюбили друг друга, и матушка, почти никогда
не допускавшая браков между дворовыми, на этот раз охотно дала разрешение, потому что Павел приводил в
дом лишнюю рабу.
Вообще помещики смотрели на них как на отпетых, и ежели упорствовали отдавать дворовых мальчиков в ученье к цирульникам, то едва ли
не ради того только, чтоб в
доме был налицо полный комплект всякого рода ремесел.
Мужская комнатная прислуга
была доведена у нас до минимума, а именно, сколько мне помнится, для всего
дома полагалось достаточным
не больше двух лакеев, из которых один, Степан, исполнял обязанности камердинера при отце, а другой, Конон, заведывал буфетом.
Ермолай
был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало
быть, другого и ждать от него
было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по
дому, а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни
была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И он отыскивал эти развлечения, где мог,
не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение его прихоти.
— Ишь ведь, святоша, так прямо и прет! «Своя комната», вишь, у него
есть! точно ему зараньше в господском
доме квартира припасена!
Не давать ему дров, пускай в холодной комнате живет!
Матушка волновалась, а Сатир жил себе втихомолку в каморке, занимаясь своим обычным делом. Чтобы пребывание его в Малиновце
было не совсем без пользы для
дома, матушка посылала ему бумагу и приказывала ему тетрадки для детей сшивать и разлиновывать. Но труд
был так ничтожен, что
не только
не удовлетворял барыню, но еще более волновал ее.
Сальные свечи (тоже покупной товар) берегли как зеницу ока, и когда в
доме не было гостей, то по зимам долго сумерничали и рано ложились спать.
Из газет (их и всего-то на целую Россию
было три) получались только «Московские ведомости», да и те
не более как в трех или четырех
домах.
Дом был обширный, но построенный на старинный лад и обезображенный множеством пристроек, которые совсем
были не нужны, потому что владелец жил в нем сам-друг с женой и детей
не имел.
Струнникова слегка передергивает. Федул Ермолаев — капитальный экономический мужичок, которому Федор Васильич должен изрядный куш. Наверное, он денег просить приехал;
будет разговаривать, надоедать. Кабы зараньше предвидеть его визит, можно
было бы к соседям уйти или
дома не сказаться. Но теперь уж поздно; хочешь
не хочешь, а приходится принимать гостя… нелегкая его принесла!
Приехал он в уездный город (устроенной усадьбы у него в имении
не было) месяца за два до выборов, нанял просторный
дом, убрал его коврами и объявил открытый стол для господ дворян.
Благо еще, что ко взысканию
не подают, а только документы из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и
не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его
дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно
не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
— Ни ложки, ни плошки
не оставили! Полон
дом серебра
был, самовар серебряный
был, сколько брильянтов, окромя всего прочего, — все припрятали! Плакали наши денежки! дай Бог двадцать копеек за рубль получить!