Неточные совпадения
Вот при Павле Петровиче такой казус был: встретился государю кто-то из самых простых и
на вопрос: «Как
вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!» А государь недослышал и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
— Но
вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже
на ад — об этом я не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку
на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли
вы, братец, имение
на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря
на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы
вы, язвы! как у
вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
— Позвольте, сударыня,
вам посоветовать.
На погребе уж пять дней жареная телячья нога,
на случай приезда гостей, лежит, так вот ее бы сегодня подать. А заяц и повисеть может.
— Брысь, пострелята! Еще ученье не кончилось, а они на-тко куда забрались! вот я
вас! — кричит она
на детей, все еще скучившихся у окна в девичьей и смотрящих, как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай
на овес хорош. Упреждал я
вас в ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
Но этого мало:
вы убедитесь, что существует
на свете целая масса детей, забытых, приниженных, оброшенных с самых пеленок.
— Мамаша! простите ли
вы меня? — умоляет он, падая
на колени.
Когда кончилась панихида, матушка сунула священнику в руку полтинник и сказала: «Уж
вы, батюшка, постарайтесь!» Затем все
на минуту присели, дали Аннушке и старосте надлежащие наставления, поклонились покойнице и стали поспешно сбираться домой. Марью Порфирьевну тоже взяли с собой в Заболотье.
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю, что
на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к
вам, посмотрю, как
вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
— Крутеньки таки
вы, Николай Абрамыч: то же бы самое да
на другой манер… келейно бы…
— Нет,
вы вот об чем подумайте! Теперича эта история разошлась везде, по всем уголкам… Всякий мужичонко намотал ее себе
на ус… Какого же ждать повиновения! — прибавляли другие.
— Где уж тогда! во все глаза
на меня смотреть будут!
Вы бы мне, маменька, теперь отдали.
— Она-то не смыслит! да
вы ее о чем угодно спросите, она
на все ответ даст! И обед заказать, и по саду распорядиться… вот она у меня какова!
— Четыре. Феклуша — за барышней ходит, шьет, а мы три за столом служим, комнаты убираем. За старой барыней няня ходит. Она и спит у барыни в спальной,
на полу,
на войлочке. С детства, значит, такую привычку взяла. Ну, теперь почивайте, Христос с
вами! да не просыпайтесь рано, а когда вздумается.
—
Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу
на базаре, барок
на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
— Как
вам угодно, только я
на первый раз порешил у
вас основаться.
— Курю, тетенька! да
вы не беспокойтесь, у меня
на табак деньги найдутся!
А потом, как я с кормушкой поближе встану,
вы помаленьку
на овес и подходите…
— Потешь, милый, мамыньку, учись! Вот она как о
вас старается! И наукам учит, и именья для
вас припасает. Сама недопьет, недоест — все для
вас да для
вас! Чай, немало денег
на деток в год-то, сударыня, истрясешь?
— Отвяжитесь
вы от меня. Как собаку
на цепи держат, да еще упрекают.
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе
на ус. Ну, а
вы как учитесь? — обращается он к нам.
Не дивитеся, друзья,
Что не раз
Между
васНа пиру веселом я
Призадумывался…
Однажды она даже осмелилась: бросилась перед дедушкой
на колени и сказала: «Папенька! что же
вы медлите, распоряжения не делаете?
Прибавьте к этому целые вороха тряпья, которое привозили из деревни и в течение зимы накупали в Москве и которое, за неимением шкафов, висело
на гвоздиках по стенам и валялось разбросанное по столам и постелям, и
вы получите приблизительно верное понятие о среднедворянском домашнем очаге того времени.
— Однако, попасться к
вам на язычок… А я так слышала, что Верочка и
вы…
— А
вы и это заметили… Злой
вы! Ну, зато в следующий раз покушаете. А
на балах у главнокомандующего
вы тоже бываете? Я слышала, это волшебство!
— Ах, что
вы! будто уж и в лакейской! А впрочем, не он, так другой достанет. А какое
на Верочке платье вчера прелестное было! где
вы заказываете?
— Настоящей жизни не имею; так кой около чего колочусь!
Вы покличете, другой покличет, а я и вот он-он! С месяц назад, один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего не сходить — сходил! Без обману все шестьдесят верст
на своих
на двоих отрапортовал!
— Вот
вы сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если
вы женитесь, неужто ж и супругу
на извозчиках ездить заставите? — начинает матушка, которая не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него есть ли?
— Она у Фильда [Знаменитый в то время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся и состарившийся в Москве. Под конец жизни он давал уроки только у себя
на дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил в халате.] уроки берет. Дорогонек этот Фильд, по золотенькому за час платим, но за то… Да
вы охотник до музыки?
— Ах, не говорите! девушки ведь очень хитры. Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а
вам и невдомек. Мы, матери,
на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что у нас под носом делается, не видим. Оттого иногда…
— Ну, как знаете! Конечно, не мне
вам советы давать, а только… Скажите, заметили
вы, какое вчера
на Прасковье Ивановне платье было?
— А у
вас сегодня мсьё Клещевинов был! У нас он, конечно, не бывает, но по собранию мы знакомы. Едем мы сейчас в санях, разговариваем, как он вчера ловко с вашей Надин мазурку танцевал — и вдруг он, легок
на помине. «Откуда?» — «От Затрапезных!..» Ну, так и есть!
— Только сердитесь
на меня или не сердитесь, а я не могу не предупредить
вас, — тараторит она, — нехороший господин этот Клещевинов… отчаянный!
На конюшню бы
вас, мерзавцев, да драть, покуда небо с овчинку не покажется!
— А помните, как батюшка приятно
на гуслях играл! — начинала новую серию воспоминаний тетенька Марья Порфирьевна, — «Звук унылый фортепьяна», или: «Се ты, души моей присуха»… до слез, бывало, проймет! Ведь и
вы, братец, прежде игрывали?
— Посадили меня
на цепь — я и лаю! — объявляла она, —
вы думаете, что мне барского добра жалко, так по мне оно хоть пропадом пропади! А приставлена я его стеречи, и буду скакать
на цепи да лаять, пока не издохну!
— Который уж месяц я от
вас муку мученскую терплю! Надоело. Живите как знаете. Только ежели дворянка твоя
на глаза мне попадется — уж не прогневайся! Прав ли ты, виноват ли… обоих в Сибирь законопачу!
— А
вам, тетенька, хочется, видно, поговорить, как от господ плюхи с благодарностью следует принимать? — огрызался Ванька-Каин, — так, по-моему, этим добром и без того все здесь по горло сыты! Девушки-красавицы! — обращался он к слушательницам, — расскажу я
вам лучше, как я однова ездил
на Моховую, слушать музыку духовую… — И рассказывал. И, к великому огорчению Аннушки, рассказ его не только не мутил девушек, но доставлял им видимое наслаждение.
— Давно бы ты так сказал! Все-то вот
вы таковы: от господ скрываетесь, да
на них же и ропщете…
— В ангельском чине
на вышний суд явлюсь и за
вас молитвенником буду.
— Это, крестненька,
вам! — произносит Сережка заранее затверженную фразу и ставит гостинец
на стол.
— Ну, так вот что. Сегодня я новых лекарств привезла; вот это — майский бальзам, живот ему чаще натирайте, а
на ночь скатайте катышук и внутрь принять дайте. Вот это — гофманские капли, тоже, коли что случится, давайте; это — настойка зверобоя,
на ночь полстакана пусть выпьет. А ежели давно он не облегчался, промывательное поставьте. Бог даст, и полегче будет. Я и лекарку у
вас оставлю; пускай за больным походит, а завтра утром придет домой и скажет, коли что еще нужно. И опять что-нибудь придумаем.
— Очень уж
вы, сударыня, кричите
на него.
—
На то он и Федот был. Федот-то лучше вашего всю подноготную знал, а этот внове. С Федотом-то
вы, небойсь, тихим манером разговаривали.
— А
вы, голубчики, все молотите да молотите! — крикнула она
на молотильщиков и тут же, обратясь к Архипу, грубо распорядилась: — Покуда ненастье
на дворе, пусть мужики
на себя работают. Нечего баловать. А как только выйдет вёдреный день — всех людей поголовно
на барщину гнать.
— Да что
вы, взбеленились, что ли? — прикрикнул Струнников, наступая
на Кутяпина, так что тот попятился.
— Нет,
вы мне вот что скажите! — ораторствовал третий. — Слышал я, что вознаграждение дадут… положим! Дадут мне теперича целый ворох бумажек — недолго их напечатать! Что я с ними делать стану? Сесть
на них да сидеть, что ли?
«Бог да благословит
вас на новую жизнь! — сказал мне мой благодетель, — неопытны
вы, да с вашими способностями скоро привыкнете!» С тех пор я и скитаюсь.