Неточные совпадения
С недоумением спрашиваешь
себя: как
могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!
Но вообще мы хладнокровно выслушивали возмутительные выражения семейной свары, и она не вызывала в нас никакого чувства, кроме безотчетного страха перед матерью и полного безучастия к отцу, который не только кому-нибудь из нас, но даже
себе никакой защиты дать не
мог.
В этом отношении Анна Павловна смело
может поставить
себя в образец.
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам
себе помочь не
мог, а отец Василий по части дробей тоже был не особенно силен.
Само
собой разумеется, что такого рода работа, как бы она по наружности ни казалась успешною, не представляла устойчивых элементов, из которых
могла бы выработаться способность к логическому мышлению.
Дети ничего не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они не выработали ничего своего,что
могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет
собой дело случая.
Никаким подобным преимуществом не пользуются дети. Они чужды всякого участия в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и не знают, что эта рука сделает с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они
могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают
себе отчета в том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
Пристяжные завиваются, дышловые грызутся и гогочут, едва сдерживаемые сильною рукою кучера Алемпия; матушка трусит и крестится, но не
может отказать
себе в удовольствии проехаться в этот день на стоялых жеребцах, которые в один миг домчат ее до церкви.
Как бы то ни было, но с этих пор матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья
могла считать
себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Матушка в это время уже
могла считать
себя богатою.
— Нет, смирился. Насчет этого пожаловаться не
могу, благородно
себя ведет. Ну, да ведь, мать моя, со мною немного поговорит. Я сейчас локти к лопаткам, да и к исправнику… Проявился, мол, бродяга, мужем моим
себя называет… Делайте с ним, что хотите, а он мне не надобен!
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по
себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего
может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Случалось, например, что три двора, выстроенные рядом, принадлежали троим владельцам, состояли каждый на своем положении, платили разные оброки, и жильцы их не
могли родниться между
собой иначе, как с помощью особой процедуры, которая была обязательна для всех вообще разнопоместных крестьян.
— Выдам ее за хорошего человека замуж и умру, — говорила она
себе, но втайне прибавляла, — а
может быть, Бог пошлет, и поживу еще с ними.
— Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько будет. Обедать сверху носить будут, а потом,
может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь
себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
Поэтому Стрелков, постоянно отрываемый от собственного дела, никогда настоящим образом опериться не
мог и впоследствии кончил тем, что должен был объявить
себя несостоятельным.
Выезды к обедне представлялись тоже своего рода экзаменом, потому что происходили при дневном свете. Сестра
могла только слегка подсурмить брови и, едучи в церковь, усерднее обыкновенного нащипывала
себе щеки. Стояли в церкви чинно, в известные моменты плавно опускались на колени и усердно молились. Казалось, что вся Москва смотрит.
В чистый понедельник великий пост сразу вступал в свои права. На всех перекрестках раздавался звон колоколов, которые как-то особенно уныло перекликались между
собой; улицы к часу ночи почти мгновенно затихали, даже разносчики появлялись редко, да и то особенные, свойственные посту; в домах слышался запах конопляного масла. Словом сказать, все как бы говорило: нечего заживаться в Москве! все, что она
могла дать, уже взято!
Но, кроме того, злоязычников воздерживало и то, что он
мог постоять за
себя и без церемонии объявлял, что в двадцати шагах попадает из пистолета в туза.
В-третьих, наконец, быть
может, он просто разыгрывал из
себя одну из «загадочных натур», которых в то время, под влиянием не остывшего еще байронизма, расплодилось очень много.
— Ну, до свиданья, добрейшая Анна Павловна! А-ревуар. [До свидания (искаж. фр. au revoir).] Извините, ежели что-нибудь чересчур откровенно сказалось… И сама знаю, что нехорошо, да что прикажете! никак с
собой совладать не
могу! Впрочем, вы, как мать, конечно, поймете…
Более с отцом не считают нужным объясняться. Впрочем, он, по-видимому, только для проформы спросил, а в сущности, его лишь в слабой степени интересует происходящее. Он раз навсегда сказал
себе, что в доме царствует невежество и что этого порядка вещей никакие силы небесные изменить не
могут, и потому заботится лишь о том, чтоб домашняя сутолока как можно менее затрогивала его лично.
Буря не заставила
себя ждать и на этот раз сопровождалась несколькими, быть
может, и настоящими обмороками. Но матушка уж не боится и совершенно хладнокровно говорит...
Вдобавок встречались в ее среде такие личности, которые
могли за
себя постоять.
Преследуя исключительно одну и ту же мысль, они давным-давно исчерпали все ее содержание, но имели за
собой то преимущество, что обращались к такой среде, которая никогда не
могла достаточно насытиться ими.
Однажды, однако, матушка едва не приняла серьезного решения относительно Аннушки. Был какой-то большой праздник, но так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена была, то, натурально, сенные девушки не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже не
могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с
собою.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить
себе Павел не
мог, чем все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Матушка затосковала. Ей тоже шло под шестьдесят, и она чувствовала, что бразды правления готовы выскользнуть из ее слабеющих рук. По временам она догадывалась, что ее обманывают, и сознавала
себя бессильною против ухищрений неверных рабов. Но, разумеется, всего более ее смутила молва, что крепостное право уже взяло все, что
могло взять, и близится к неминуемому расчету…
Но за ней уже пристально следили, опасаясь, чтобы она чего-нибудь над
собой не сделала, и в то же время не допуская мысли, чтоб виноватая
могла ускользнуть от заслуженного наказания.
— Эй, послушайся, Матренка! Он ведь тоже человек подневольный; ему и во сне не снилось, что ты забеременела, а он, ни дай, ни вынеси за что, должен чужой грех на
себя взять.
Может, он и сейчас сидит в застольной да плачет!
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по дому, а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама
собой. И он отыскивал эти развлечения, где
мог, не справляясь, какие последствия
может привести за
собой удовлетворение его прихоти.
Сатир высказывал эти слова с волнением, спеша, точно не доверял самому
себе. Очевидно, в этих словах заключалось своего рода миросозерцание, но настолько не установившееся, беспорядочное, что он и сам не был в состоянии свести концы с концами. Едва ли он
мог бы даже сказать, что именно оно, а не другой, более простой мотив, вроде, например, укоренившейся в русской жизни страсти к скитальчеству, руководил его действиями.
Болело ли сердце старика Сергеича о погибающем сыне — я сказать не
могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное.
Может быть, он говорил
себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
Она внимательно выслушивает вечерний доклад Архипа и старается ввести его в круг своих хозяйственных взглядов. Но Архип непривычен и робеет перед барыней. К несчастию, матушка окончательно утратила всякое чувство самообладания и не
может сдерживать
себя. Начавши с молчаливого выслушивания, она переходит в поучения, а из поучений в крик. Ошеломленный этим криком, Архип уже не просто робеет, но дрожит. Вследствие этого вопросы остаются неразрешенными, и новый староста уходит, оставленный на произвол судьбе.
Как стоит это дело в настоящее время — сказать не
могу, но уже из того одного, что землевладение, даже крупное, не сосредоточивается более в одном сословии, а испестрилось всевозможными сторонними примесями, — достаточно ясно, что старинный поместный элемент оказался не настолько сильным и приготовленным, чтоб удержать за
собой главенство даже в таком существенном для него вопросе, как аграрный.
Но я был личным свидетелем другого исторического момента (войны 1853–1856 г.), близко напоминавшего
собой двенадцатый год, и
могу сказать утвердительно, что в сорокалетний промежуток времени патриотическое чувство, за недостатком питания и жизненной разработки, в значительной мере потускнело.
Съевши три котлеты и запивши их квасом (вина он совсем никакого не пьет), он в недоумении смотрит на жареного цыпленка, как будто не
может дать
себе отчета, сыт он или не сыт.
— Пей водку. Сам я не пью, а для пьяниц — держу. И за водку деньги плачу. Ты от откупщика даром ее получаешь, а я покупаю. Дворянин я — оттого и веду
себя благородно. А если бы я приказной строкой был,
может быть, и я водку бы жрал да по кабакам бы христарадничал.
«У
себя, — говорит, — я вам ничего предоставить не
могу, а есть у меня родственник, который в Ницце ресторан содержит, так я с ним спишусь».
Дня за три до святок обмолачиваются последние снопы овса; стук цепов на барской риге смолкает, и Арсений Потапыч на целых три месяца
может считать
себя вольным казаком.
Поэтому в доме стариков было всегда людно. Приезжая туда, Бурмакин находил толпу гостей, преимущественно офицеров, юнкеров и барышень, которыми наш уезд всегда изобиловал. Валентин был сдержан, но учтив; к
себе не приглашал, но не
мог уклониться от знакомств, потому что родные почти насильственно ему их навязывали.
— Истина, добро, красота — вот триада, которая
может до краев переполнить существование человека и обладая которой он имеет полное основание считать
себя обеспеченным от всевозможных жизненных невзгод.
Быть
может, с его стороны это было непростительное самомнение, но, во всяком случае, он не в силах был побороть свою изолированность и чувствовал
себя совсем лишним.
— Чего уж хуже! Воли над
собой взять не
можешь… Не вели вина давать — вот и вся недолга!
Наконец Марья Маревна сделала решительный шаг. Мальчикам приближалось уж одиннадцать лет, и все, что захолустье
могло ей дать в смысле обучения, было уже исчерпано. Приходилось серьезно думать о продолжении воспитания, и, натурально, взоры ее прежде всего обратились к Москве. Неизвестно, сама ли она догадалась или надоумил ее отец, только в одно прекрасное утро, одевши близнецов в новенькие курточки, она забрала их с
собой и ранним утром отправилась в Отраду.