Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос
матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и
сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Но, сверх того, надо
сказать правду, что Бархатов, несмотря на прозорливость и звание «богомола», чересчур часто заглядывал в девичью, а
матушка этого недолюбливала и неукоснительно блюла за нравственностью «подлянок».
Целый час я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец
матушка вышла из своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания, не рассердилась, а только
сказала...
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион.
Матушка дала мне ее,
сказав...
В предвидении этого и чтобы получить возможность сводить концы с концами,
матушка с каждым годом больше и больше расширяла хозяйство в Малиновце, поднимала новые пашни, расчищала луга, словом
сказать, извлекала из крепостного труда все, что он мог дать.
Когда кончилась панихида,
матушка сунула священнику в руку полтинник и
сказала: «Уж вы, батюшка, постарайтесь!» Затем все на минуту присели, дали Аннушке и старосте надлежащие наставления, поклонились покойнице и стали поспешно сбираться домой. Марью Порфирьевну тоже взяли с собой в Заболотье.
Беспорядочно, прерывая рассказ слезами, я передал мои жалобы
матушке, упомянув и о несчастной девочке, привязанной к столбу, и о каком-то лакее, осмелившемся назвать себя моим дядей, но, к удивлению,
матушка выслушала мой рассказ морщась, а тетенька совершенно равнодушно
сказала...
Подняли у коляски фордек, и лошади побежали рысью. Мы миновали несколько деревень, и
матушка неоднократно покушалась остановиться, чтоб переждать грозу. Но всякий раз надежда: авось пройдет! — ободряла ее. Сколько брани вылилось тут на голову тетеньки Анфисы Порфирьевны — этого ни в сказках
сказать, ни пером описать.
Словом
сказать, уколы для помещичьего самолюбия встречались на каждом шагу, хотя я должен
сказать, что
матушку не столько огорчали эти уколы, сколько бестолковая земельная чересполосица, которая мешала приняться вплотную за управление.
Во всяком случае, как только осмотрелась
матушка в Заболотье, так тотчас же начала дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! —
скажу здесь в скобках — ни она, ни наследники ее не увидели окончания этого дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость с общим управлением и дав им возможность устроиться между собою по собственному разумению.
Словом
сказать, Могильцев не ходил за словом в карман, и
матушке с течением времени это даже понравилось. Но старик бурмистр, Герасим Терентьич, почти всегда присутствовавший при этих совещаниях, никак не мог примириться с изворотами Могильцева и очень нередко в заключение говорил...
Довольно часто по вечерам
матушку приглашали богатые крестьяне чайку испить, заедочков покушать. В этих случаях я был ее неизменным спутником.
Матушка, так
сказать, по природе льнула к капиталу и потому была очень ласкова с заболотскими богатеями. Некоторым она даже давала деньги для оборотов, конечно, за высокие проценты. С течением времени, когда она окончательно оперилась, это составило тоже значительную статью дохода.
Я уже
сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье,
матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал на меня.
—
Скажи, Христа ради, зачем ты свое место бросил? — добивалась иногда от него
матушка.
Словом
сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило
матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в то время не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
За Григорием Павлычем следовали две сестры:
матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и
скажет: «Бери, сколько хочешь!»
Как уж я
сказал выше,
матушка очень скоро убедилась, что на балах да на вечерах любимица ее жениха себе не добудет и что успеха в этом смысле можно достигнуть только с помощью экстраординарных средств. К ним она и прибегла.
Словом
сказать, произведенное им на
матушку впечатление далеко не в его пользу.
— Имения, я вам
скажу, очень дело выгодное! — продолжает соблазнять
матушка, — пятнадцать — двадцать процентов шутя капитал принесет. А денежки все равно как в ломбарте лежат.
— Вот вы
сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? — начинает
матушка, которая не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него есть ли?
— Того гляди, под суд попадет… Ты что
скажешь? — обращается
матушка к сестрице.
В два часа и
матушка и сестрица сидят в гостиной; последняя протянула ноги на стул: в руках у нее французская книжка, на коленях — ломоть черного хлеба. Изредка она взглядывает на
матушку и старается угадать по ее лицу, не сделала ли она «распоряжения». Но на этот раз
матушка промахнулась или, лучше
сказать, просто не догадалась.
—
Скажи, что дома нет! — восклицает в волнении
матушка, — или нет, постой! просто
скажи: не велено принимать!
Впрочем, я лично знал только быт оброчных крестьян, да и то довольно поверхностно.
Матушка охотно отпускала нас в гости к заболотским богатеям, и потому мы и насмотрелись на их житье. Зато в Малиновце нас не только в гости к крестьянам не отпускали, но в праздники и на поселок ходить запрещали. Считалось неприличным, чтобы дворянские дети приобщались к грубому мужицкому веселью. Я должен, однако ж,
сказать, что в этих запрещениях главную роль играли гувернантки.
И точно: Аннушка не заставила себя ждать и уже совсем было собралась
сказать приличное случаю слово, но едва вымолвила: «Милостив батюшка-царь! и об нас, многострадальных рабах, вспомнил…» — как
матушка уже налетела на нее.
— Нечего
сказать, нещечко взял на себя Павлушка! — негодовала
матушка, постепенно забывая кратковременную симпатию, которую она выказала к новой рабе, — сидят с утра до вечера, друг другом любуются; он образа малюет, она чулок вяжет. И чулок-то не барский, а свой! Не знаю, что от нее дальше будет, а только ежели… ну уж не знаю! не знаю! не знаю!
Но, как я уже
сказал, особенных мер относительно Мавруши
матушка все-таки не принимала и ограничивалась воркотней. По временам она, впрочем, призывала самого Павла.
Как ни горько было это сознание, но здравый смысл говорил, что надо во что бы ни стало покончить с обступившей со всех сторон безалаберщиной. И надо отдать справедливость
матушке: она решилась последовать советам здравого смысла. Призвала Павла и
сказала...
— Как это… как он
сказал?.. «Же-ву-фелисит»… а дальше как? — припоминала
матушка, возвратившись в девичью и становясь у окна, чтобы поглядеть, куда пойдет балагур. — Как, девки, он
сказал?
Так-таки в упор и
сказал, не посовестился… А она между тем ничего Степану Васильевичу дурного не сделала. Напротив, даже жалела его, потому что никто в доме, ни
матушка, ни гувернантки, его не жалели и все называли балбесом.
— Ну, теперь жди жениха и собирайся в дальний путь! —
сказала ей
матушка.
— Скатертью дорога! —
сказала матушка, — по крайности, на глазах не будет, да и с господского хлеба долой!
— Долго ли твоя хреновка рожать будет? — встречает его
матушка, — срам
сказать, шестой десяток бабе пошел, а она, что ни год, детей таскает!
Он, по-вчерашнему, робок и ненаходчив, и по-вчерашнему же
матушка, кроме бессодержательных криков, ничего не находит
сказать ему в назиданье.
Журналов не получалось вовсе, но с 1834 года
матушка начала выписывать «Библиотеку для чтения», надо
сказать правду, что от просьб прислать почитать книжку отбоя не было.
Словом
сказать, уж на что была туга на деньги
матушка, но и она не могла устоять против льстивых речей Струнникова, и хоть изредка, но ссужала-таки его небольшими суммами. Разумеется, всякий раз после подобной выдачи следовало раскаяние и клятвы никогда вперед не попадать впросак; но это не помогало делу, и то, что уж однажды попадало в карман добрейшего Федора Васильича, исчезало там, как в бездонной пропасти.
Собирались раза два-три в зиму и в Малиновце, и я должен
сказать правду, что в этих случаях
матушка изменяла своим экономическим соображениям и устраивала праздники на славу. Да и нельзя было иначе. Дом был громадный, помещения для всех вдоволь, запасов — тоже. Притом же сами всюду ездили и веселились — стыдно было бы и соседям не отплатить тем же.