Неточные совпадения
— Не греши попусту, Максимыч, —
сказала Аксинья Захаровна. — Немало я сегодня пытала у
матушки Манефы: не видала ль Настасья кого из наезжих, не приглянулся ли кто. «Нет, говорит, не видывала никого ни Настя, ни Параня». В строгости ведь она держала их. И Фленушка то же говорит.
— И я не признал бы тебя, Патап Максимыч, коли б не в дому у тебя встретился, —
сказал незнакомый гость. — Постарели мы, брат, оба с тобой, ишь и тебя сединой, что инеем, подернуло… Здравствуйте,
матушка Аксинья Захаровна!.. Не узнали?.. Да и я бы не узнал… Как последний раз виделись, цвела ты, как маков цвет, а теперь, гляди-ка, какая стала!.. Да… Время идет да идет, а годы человека не красят… Не узнаете?..
— Что делать, сударыня? — продолжал Снежков. — Слабость, соблазн, на всякий час не устоишь. Немало Семена Елизарыча
матушка Пульхерия началит. Журит она его, вычитает ему все, что следует, а напоследок смилуется и сотворит прощенье. «Делать нечего,
скажет, грехи твои на себя вземлем, только веру крепко храни… Будешь веру хранить, о грехах не тужи: замолим».
— Что это,
матушка? —
сказала Фленушка. — Дай я раздену тебя, уложу, тепленьким напою, укутаю…
— Не пойду я от тебя,
матушка, —
сказала она со слезами. — Как мне оставить больную тебя? Не
сказать ли Аксинье Захаровне?
— Сиротку в Городце нашла я,
матушка, —
сказала она однажды игуменье. — Думаю девочку в дочки взять, воспитать желаю во славу Божию. Благословите,
матушка.
— А вот я тебя за такие слова на поклоны поставлю, — вскричала мать Виринея, — да недели две, опричь черствой корки, ты у меня в келарне ничего не увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!.. Вот постой ты у меня, непутная, погоди, дай только
матушке Манефе приехать… Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!.. Все
скажу, все.
— Ах вы, бесстыжие! — изнемогая, ворчала она. — Ах вы, разбойницы! Уморили меня, старуху… Услышит Марья Гавриловна, что тогда будет?.. Что про вас подумает?.. А?.. Погодите у меня, дайте срок: все
матушке Манефе
скажу, все, все… Задаст она вам, непутные!.. Заморит на поклонах да в темных чуланах…
— Вам,
матушка, завтра в баньку не сходить ли? Да редечкой велели бы растереть себя, —
сказала, обращаясь к игуменье, ключница мать София.
— Ну вот,
матушка, ты одно слово с Филаретой
сказала, а мать Лариса за Корягу горой.
— Ай, что ты,
матушка! Да сохрани Господи и помилуй! Разве мать Виринея не знает, что на это нет твоего благословенья? —
сказала София.
— Известно дело,
матушка, — как уж тут без греха, —
сказала София. — И расходы, и хлопоты, и беспокойство, да и келью табачищем так прокурят, что года в три смраду из нее не выживешь. Иной раз и хмельные чиновники-то бывают: шум, бесчинство…
— Ин спроситься завтра у
матушки, —
сказала головщица.
А и то
сказать, Флена Васильевна, разве легко мне у матушки-то жить: чужой-от ведь обед хоть сладок, да не спор, чужие-то хлеба живут приедчивы.
— Мое дело, голубушка, иное, — усмехаясь, ответила Фленушка. — Мне только слово
сказать, зараз свадьбу «уходом» сыграем…
Матушку только жаль, — вздохнув, прибавила она, — вот что… В гроб уложишь ее.
— А мне и гадать про свадьбу нечего, — желчно
сказала Марьюшка. — Не равны мы с тобой, Флена Васильевна. Тебе в ларцах у
матушки Манефы кое-что припасено, а у меня, сироты, приданого-то голик лесу да кузов земли.
— Мать Таифа, —
сказала игуменья, вставая с места. — Тысячу двадцать рублев на ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И ты им на Масленицу сегодня же все раздай,
матушка Виринея… Да голодных из обители не пускай, накорми сирот чем Бог послал. А я за трапезу не сяду. Неможется что-то с дороги-то, — лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной боли да ляг — другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери, простите, братия и сестры.
— Что ж это за годы,
матушка? —
сказала Марья Гавриловна.
— Полноте,
матушка, — отвечала Марья Гавриловна. — Ведь я еще давеча
сказала вам… Затем разве я в обители поселилась, чтобы по пирам разъезжать… Бывала прежде у Патапа Максимыча и еще как-нибудь сберусь, только не в такое время, как много у него народу бывает…
— Напрасно это,
матушка, право, напрасно, — говорила Марья Гавриловна, между тем как Фленушка, накинув шубейку, побежала по приказанию Манефы. — Скажите-ка лучше, как поживает Патап Максимыч? Аксинья Захаровна что?.. Девочки ихние как теперь?
— Прошу вас,
матушка, соборне канон за единоумершего по новопреставленном рабе Божием Георгии отпеть, —
сказала Марья Гавриловна. — И в сенаник извольте записать его и трапезу на мой счет заупокойную по душе его поставьте. Все,
матушка, как следует исправьте, а потом, хоть завтра, что ли, дам я вам денег на раздачу, чтоб год его поминали. Уж вы потрудитесь, раздайте, как кому заблагорассудите.
— Да перестаньте, пожалуйста, говорить про это,
матушка, — возразила Марья Гавриловна. — На уме у меня не было сетовать на Патапа Максимыча. Скажите-ка лучше, девицы наши как поживают, Настя с Парашей?
— Ну,
матушка, хорошо смиренье в обители, а в миру иной раз никуда не годится, — взволнованным голосом
сказала Марья Гавриловна, вставая из-за стула.
— Нет,
матушка, —
сказала Марья Гавриловна, отнимая платок от глаз, — нет… Мало разве родителей, что из расчетов аль в угоду богатому, сильному человеку своих детей приводят на заклание?.. Счастье отнимают, в пагубу кидают их?
— Пускай до чего до худого дела не дойдет, —
сказал на то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь люди,
матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить… А к богатым завистливы. На глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и пошли его ругать да цыганить… Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку славу распустят, что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние люди.
— Да так-то оно так, — мялся Пантелей, — все же опасно мне… Разве вот что…
Матушке Манефе сам я этого
сказать не посмею, а так полагаю, что если б она хорошенько поговорила Патапу Максимычу, остерегла бы его да поначалила, может статься, он и послушался бы.
— Дело-то такое, что, если
матушка ему как следует выскажет, он, пожалуй, и послушается, —
сказал Пантелей. — Дело-то ведь какое!.. К палачу в лапы можно угодить,
матушка, в Сибирь пойти на каторгу!..
— Только смотри, мать Таифа, —
сказал наперед Пантелей, — опричь
матушки Манефы словечка никому не моги проронить, потому, коли молва разнесется, — беда… Ты мне наперед перед образом побожись.
— Похоже на то,
матушка, —
сказал Пантелей, — по крайности так моим глупым разумом думается.
— А видишь ли,
матушка, —
сказал Пантелей, — третьего дня, ходивши целый день по хозяйству, зашел я в сумерки в подклет и прилег на полати. Заснул… только меня ровно кто в бок толкнул — слышу разговоры. Рядом тут приказчикова боковуша. Слышу, там говорят, а сами впотьмах… Слышу Стуколова голос и Патапа Максимыча, Дюков тут же был, только молчал все, и Алексей тут же. Ну и наслышался я,
матушка.
— То-то и есть, что значит наша-то жадность! — раздумчиво молвил Пантелей. — Чего еще надо ему? Так нет, все мало… Хотел было поговорить ему, боюсь…
Скажи ты при случае
матушке Манефе, не отговорит ли она его… Думал молвить Аксинье Захаровне, да пожалел — станет убиваться, а зачнет ему говорить, на грех только наведет… Не больно он речи-то ее принимает… Разве
матушку не послушает ли?
— Мне бы словечко вам
сказать,
матушка.
— Пантелей,
матушка, — опустя голову, смиренно
сказала Таифа.
— И толкуют, слышь, они,
матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну
сказал, чтобы, кроме тебя,
матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради,
матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
— Лекарь говорит, —
сказала Марья Гавриловна, — что надо отдалить от
матушки всякие заботы, ничем не беспокоить ее… А одной тебе, Фленушка, не под силу день и ночь при ней сидеть… Надо бы еще кого из молодых девиц… Марьюшку разве?
— Право, не придумаю, как бы это уладить, —
сказала Марья Гавриловна. — Анафролия да Минодора с Натальей только слава одна… Работницы они хорошие, а куда ж им за больной ходить? Я было свою Таню предлагала
матушке — слышать не хочет.
— Попробовать разве поговорить
матушке, что она на то
скажет, — согласится, так напиши от нее письмецо к Патапу Максимычу, — молвила Марья Гавриловна.
— А я так полагаю, что для вас одних он только это и сделает, —
сказала Фленушка. — Только вы пропишите, что вам самим желательно Настю с Парашей повидать, и попросите, чтоб он к вам отпустил их, а насчет того, что за
матушкой станут приглядывать, не поминайте.
— Я бы написала, пожалуй,
матушка, попросила бы Патапа Максимыча, —
сказала Марья Гавриловна.
— Что
матушка!..
Матушке, слава Богу, совсем облегчало, — прыгая,
сказала Фленушка. — А у нас праздник-от какой!
Воротился Пантелей,
сказал, что в обители молебствуют преподобной Фотинии Самаряныне и что
матушка Манефа стала больно плоха — лежит в огневице, день ото дня ей хуже, и матери не чают ей в живых остаться. С негодованием узнала Аксинья Захаровна, что Марья Гавриловна послала за лекарем.
— Знаю, — перебила Настя. — Все знаю, что у парня на уме: и хочется, и колется, и болит, и
матушка не велит… Так, что ли? Нечего глазами-то хлопать, — правду
сказала.
— Войди-ка,
матушка Аркадия, ко мне на минуточку, —
сказала она.
—
Матушка, прости,
матушка, благослови! — обычно
сказала уставщица, творя метания перед игуменьей.
— Наша-то
матушка не больно еще оправилась, —
сказал Дементий. — Хворала… Думали, не встанет.
— Не знаю, как тебе
сказать, господин купец, — ответил Дементий. — Хворала у нас матушка-то — только что встала. Сегодня же Радуницу справляли — часы стояла, на могилки ходила, в келарне за трапéзой сидела. Притомилась. Поди, чать, теперь отдыхать легла.
— Оченно бы рад попробовать, —
сказал Василий Борисыч. —
Матушка Назарета, благословите псальму спеть.
— Что ж такое,
матушка? — тревожно спросил игуменью Василий Борисыч. —
Скажите, Господа ради.
— Где ж бессребреника достать,
матушка? Сытых глаз что-то ноне не видится, —
сказал Василий Борисыч.
— Это,
матушка, вы
сказали несправедливо, — возразил Василий Борисыч. — Не было Софрону московского избранья. Сам в епископы своей волей втесался… Нашего согласия ему дадено не было… Да ноне в Москве его и принимать перестали.