Неточные совпадения
Леса, как я уже
сказал выше, стояли нетронутыми,
и лишь у немногих помещиков представляли не
то чтобы доходную статью, а скорее средство добыть большую сумму денег (этот порядок вещей, впрочем, сохранился
и доселе).
Между прочим,
и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом
и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный —
и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его
и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Но, сверх
того, надо
сказать правду, что Бархатов, несмотря на прозорливость
и звание «богомола», чересчур часто заглядывал в девичью, а матушка этого недолюбливала
и неукоснительно блюла за нравственностью «подлянок».
«Царское слово свято! —
сказал тогда государь, — поздравляю вас графом!»
И пошел с
тех пор граф Евграф щеголять!
То же можно
сказать и о питании: оно было очень скудное.
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут
сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но в
то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» —
и ничего больше,
и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут…
Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не
то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
— Как
сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно
и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в
ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
О нет! ничего подобного, конечно, не допустят разумные педагоги. Они сохранят детскую душу во всем ее неведении, во всей непочатости
и оградят ее от злых вторжений. Мало
того: они употребят все усилия, чтобы продлить детский возраст до крайних пределов, до
той минуты, когда сама собой вторгнется всеразрушающая сила жизни
и скажет: отныне начинается пора зрелости, пора искупления непочатости
и неведения!
— Они дворянки, —
сказала она язвительно, — а дворянкам не пристало холопские щи есть. Я купчиха —
и то не ем.
Словом
сказать, меня
и в баньке вымыли,
и в
тот же вечер облачили в кацавейку.
— Да, кобылье молоко квашеное так называется… Я
и вас бы научил, как его делать, да вы, поди, брезговать будете.
Скажете: кобылятина! А надо бы вам — видишь, ты испитой какой!
И вам есть плохо дают… Куда только она, маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а
то… еду!
— Нехорошо все в рубашке ходить; вот
и тело у тебя через прореху видно, —
сказала она, — гости могут приехать — осудят,
скажут: племянника родного в посконной рубахе водят. А кроме
того,
и в церковь в праздник выйти… Все же в казакинчике лучше.
Словом
сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в
то время не только о нигилистах, но
и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
— Раньше трех часов утра
и думать выезжать нельзя, —
сказал он, —
и лошади порядком не отдохнули, да
и по дороге пошаливают. Под Троицей,
того гляди, чемоданы отрежут, а под Рахмановым
и вовсе, пожалуй, ограбят. Там, сказывают, под мостом целая шайка поджидает проезжих. Долго ли до греха!
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка
и тетенька Арина Павловна Федуляева, в
то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме
того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик
и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее
и припру!
Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!»
То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
Словом
сказать, малиновецкий дом оживился. Сенные девушки —
и те ходили с веселыми лицами, в надежде, что при старом барине их не будут томить работой. Одно горе: дедушка любил полакомиться, а к приезду его еще не будет ни ягод, ни фруктов спелых.
— Да, хлеб. Без хлеба тоже худо. Хлеб, я тебе
скажу, такое дело; нынче ему урожай, а в будущем году семян не соберешь. Либо град, либо засуха, либо что. Нынче он шесть рублей четверть, а в будущем году тридцать рублей за четверть отдашь! Поэтому которые хозяева с расчетом живут,
те в урожайные года хлеба не продают, а дождутся голодухи да весь запас
и спустят втридорога.
— Как бы я не дала! Мне в
ту пору пятнадцать лет только что минуло,
и я не понимала, что
и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы
сказал: «Ну,
и нет тебе ничего! сиди в девках!»
И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
В чистый понедельник великий пост сразу вступал в свои права. На всех перекрестках раздавался звон колоколов, которые как-то особенно уныло перекликались между собой; улицы к часу ночи почти мгновенно затихали, даже разносчики появлялись редко, да
и то особенные, свойственные посту; в домах слышался запах конопляного масла. Словом
сказать, все как бы говорило: нечего заживаться в Москве! все, что она могла дать, уже взято!
Более с отцом не считают нужным объясняться. Впрочем, он, по-видимому, только для проформы спросил, а в сущности, его лишь в слабой степени интересует происходящее. Он раз навсегда
сказал себе, что в доме царствует невежество
и что этого порядка вещей никакие силы небесные изменить не могут,
и потому заботится лишь о
том, чтоб домашняя сутолока как можно менее затрогивала его лично.
Впрочем, я лично знал только быт оброчных крестьян, да
и то довольно поверхностно. Матушка охотно отпускала нас в гости к заболотским богатеям,
и потому мы
и насмотрелись на их житье. Зато в Малиновце нас не только в гости к крестьянам не отпускали, но в праздники
и на поселок ходить запрещали. Считалось неприличным, чтобы дворянские дети приобщались к грубому мужицкому веселью. Я должен, однако ж,
сказать, что в этих запрещениях главную роль играли гувернантки.
Словом
сказать, было настолько голодно, что даже безответные девушки
и те от времени до времени позволяли себе роптать.
— Христос-то для черняди с небеси сходил, — говорила Аннушка, — чтобы черный народ спасти,
и для
того благословил его рабством.
Сказал: рабы, господам повинуйтеся,
и за это сподобитесь венцов небесных.
И нужно
сказать правду, что если бы не она,
то злополучные обитательницы девичьей имели бы очень слабое понятие о
том, что поется
и читается в эти дни в церкви.
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда не упоминалось имя Конона в качестве соучастника,
и во-вторых, что за всем
тем он, как я
сказал выше, любил, в праздничные дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью,
и, стало быть, стремление к прекрасной половине человеческого рода не совсем ему было чуждо.
Так-таки в упор
и сказал, не посовестился… А она между
тем ничего Степану Васильевичу дурного не сделала. Напротив, даже жалела его, потому что никто в доме, ни матушка, ни гувернантки, его не жалели
и все называли балбесом.
— Слышишь! — продолжала волноваться невеста, — так ты
и знай! Лучше добром уезжай отсюда, а уж я что
сказала,
то сделаю, не пойду я за тебя! не пойду!
Год проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там
сказали, что Сережка несколько недель
тому назад ушел к Троице Богу молиться
и с
тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так
и не нашел.
А иногда
и так еще
скажет: «Скоро ли ты, старый хрен, на
тот свет отправишься!» Было время, когда он в ответ на эти окрики разражался грубой бранью
и бунтовал, но наконец устал.
Как стоит это дело в настоящее время —
сказать не могу, но уже из
того одного, что землевладение, даже крупное, не сосредоточивается более в одном сословии, а испестрилось всевозможными сторонними примесями, — достаточно ясно, что старинный поместный элемент оказался не настолько сильным
и приготовленным, чтоб удержать за собой главенство даже в таком существенном для него вопросе, как аграрный.
К похвале помещиков
того времени я должен
сказать, что, несмотря на невысокий образовательный уровень, они заботливо относились к воспитанию детей, — преимущественно, впрочем, сыновей, —
и делали все, что было в силах, чтобы дать им порядочное образование.
Словом
сказать, даже в
то льготное время он сумел так устроиться, что, не выезжая из захолустья, не только проживал свой собственный доход, но
и не выходил из долгов, делать которые был великий искусник.
— Что ж ты не рожаешь! —
то и дело укорял он жену, — срам
сказать, сколько лет вместе живем, а хоть бы дочку ты принесла!
— Есть когда мне разговоры обдумывать! — оправдывался он перед
теми, которые оскорблялись неожиданными оборотами его речей, — у меня дела по горло, а тут еще разговоры обдумывать изволь!
Сказал, что нужно —
и будет!
Словом
сказать, уж на что была туга на деньги матушка, но
и она не могла устоять против льстивых речей Струнникова,
и хоть изредка, но ссужала-таки его небольшими суммами. Разумеется, всякий раз после подобной выдачи следовало раскаяние
и клятвы никогда вперед не попадать впросак; но это не помогало делу,
и то, что уж однажды попадало в карман добрейшего Федора Васильича, исчезало там, как в бездонной пропасти.
— А
то и «такое», что земля не моя, а женина, а она на этот счет строга. Кабы моя земля была, я слова бы не
сказал; вот у меня в Чухломе болота тысяча десятин — бери! Даже если б женину землю можно было полегоньку, без купчей, продать —
и тут бы я слова не
сказал…
Я не говорю, чтобы Струнников воспользовался чем-нибудь от всех этих снабжений, но на глазах у него происходило самое наглое воровство, в котором принимал деятельное участие
и Синегубов, а он между
тем считался главным распорядителем дела. Воры действовали так нагло, что чуть не в глаза называли его колпаком (в нынешнее время
сказали бы, что он стоит не на высоте своего призвания). Ему, впрочем,
и самому нередко казалось, что кругом происходит что-то неладное.
От чрезмерной ли еды это с ним сталось или от
того, что реформа пристигла, —
сказать трудно, но, во всяком случае, он не только наружно, но
и внутренне изменился.
«Бог да благословит вас на новую жизнь! —
сказал мне мой благодетель, — неопытны вы, да с вашими способностями скоро привыкнете!» С
тех пор я
и скитаюсь.
Словом
сказать, мы целый час провели
и не заметили, как время прошло. К сожалению, раздалось призывное: pst! —
и Струнников стремительно вскочил
и исчез. Мы, с своей стороны, покинули Эвиан
и, переезжая на пароходе, рассуждали о
том, как приятно встретить на чужбине соотечественника
и какие быстрые успехи делает Россия, наглядно доказывая, что в качестве «гарсонов» сыны ее в грязь лицом не ударят.
Приезды не мешают, однако ж, Арсению Потапычу следить за молотьбой. Все знают, что он образцовый хозяин,
и понимают, что кому другому, а ему нельзя не присмотреть за работами; но, сверх
того, наступили самые короткие дни, работа идет не больше пяти-шести часов в сутки,
и Пустотелов к обеду уж совсем свободен. Иногда, впрочем, он
и совсем освобождает себя от надзора; придет в ригу на какой-нибудь час,
скажет мужичкам...
Рескрипт, можно
сказать, даже подстрекнул его. Уверившись, что слух о предстоящей воле уже начинает проникать в народ, он призвал станового пристава
и обругал его за слабое смотрение, потом съездил в город
и назвал исправника колпаком
и таким женским именем, что
тот с минуту колебался, не обидеться ли ему.
Призвал приходского батюшку
и предложил ему в первый же праздник
сказать в церкви проповедь на
тему, что никогда этогоне будет.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так
и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между
тем росли
и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж
сказал, красива была Людмила, которую весь полк называл не иначе, как Милочкой. Надо было думать об женихах,
и тут началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
— Людмила Андреевна! —
сказал он, торжественно протягивая ей руку, — я предлагаю вам свою руку, возьмите ее? Это рука честного человека, который бодро поведет вас по пути жизни в
те высокие сферы, в которых безраздельно царят истина, добро
и красота. Будемте муж
и жена перед Богом
и людьми!
В расчете добыть денег, Бурмакин задумал статью «О прекрасном в искусстве
и в жизни», но едва успел написать: «Ежели прекрасное само собой
и, так
сказать, обязательно входит в область искусства,
то к жизни оно прививается лишь постепенно, по мере распространения искусства,
и производит в ней полный переворот», — как догадался, что когда-то еще статья будет написана, когда-то напечатается, а деньги нужны сейчас, сию минуту…
— Не об
том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что
и у ней
та же болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй,
и дочку к себе возьмет. Живи,
скажет, подлая, одна в кромешном аду!
— Я знаю, Марья Маревна, что ты не для себя берешь, а деток побаловать хочешь, —
сказал он, — так я после обеда велю полную коробьюшечку ягод набрать, да
и отправлю к тебе домой. А
те, что взяла, ты опять на блюдо положи.