Неточные совпадения
Леса горели, гнили на корню
и загромождались валежником
и буреломом; болота заражали окрестность миазмами, дороги не просыхали в самые сильные летние жары; деревни ютились около самых помещичьих усадьб, а особняком проскакивали редко на расстоянии пяти-шести верст
друг от
друга.
И всем этим выродившийся аристократ пользовался сам-друг с второстепенной французской актрисой, Селиной Архиповной Бульмиш, которая особенных талантов по драматической части не предъявила, по зато безошибочно могла отличить la grande cochonnerie от la petite cochonnerie.
Сам-друг с нею, он слушал домашнюю музыку, созерцал лошадиную случку, наслаждался конскими ристалищами, ел фрукты
и нюхал цветы.
Даже в парадных комнатах все столы были нагружены ворохами ягод, вокруг которых сидели группами сенные девушки, чистили, отбирали ягоду по сортам,
и едва успевали справиться с одной грудой, как на смену ей появлялась
другая.
Ибо общий уклад пошехонской дворянской жизни был везде одинаков,
и разницу обусловливали лишь некоторые частные особенности, зависевшие от интимных качеств тех или
других личностей.
Но
и тут главное отличие заключалось в том, что одни жили «в свое удовольствие», то есть слаще ели, буйнее пили
и проводили время в безусловной праздности;
другие, напротив, сжимались, ели с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
Припоминается беспрерывный детский плач, раздававшийся за классным столом; припоминается целая свита гувернанток, следовавших одна за
другой и с непонятною для нынешнего времени жестокостью сыпавших колотушками направо
и налево.
Однако ж при матушке еда все-таки была сноснее; но когда она уезжала на более или менее продолжительное время в Москву или в
другие вотчины
и домовничать оставался отец, тогда наступало сущее бедствие.
Я не отрицаю, впрочем, что встречалась
и тогда
другого рода действительность, мягкая
и даже сочувственная. Я
и ее впоследствии не обойду. В настоящем «житии» найдется место для всего разнообразия стихий
и фактов, из которых составлялся порядок вещей, называемый «стариною».
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев
и сестер (старше меня было три брата
и четыре сестры, причем между мною
и моей предшественницей-сестрой было три года разницы)
и потому менее
других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда
и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно
и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в
другое. Остальное время все кругом нас было темно
и безмолвно. Ни о какой охоте никто
и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).]
и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд,
и происходила ловля карасей.
Рабочий день начался, но работа покуда идет вяло. До тех пор, пока не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются глаза,
другие ведут праздные разговоры.
И иглы
и коклюшки двигаются медленно.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают
друг другу девушки, — намеднись Дашутка, с села, в лес по грибы ходила, так он как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб с ней был, молочка малость — отнял
и отпустил.
— Состояния-то
и всё так составляются, — проповедует Анна Павловна, — тут копеечку сбережешь, в
другом месте урвешь — смотришь,
и гривенничек!
Садовником Анна Павловна дорожит
и обращается с ним мягче, чем с
другими дворовыми. Во-первых, он хранитель всей барской сласти, а во-вторых, она его купилаи заплатила довольно дорого. Поэтому ей не расчет, ради минутного каприза, «ухлопать» затраченный капитал.
Дети шумно отодвигают табуретки
и наперерыв
друг перед
другом спешат подойти к маменькиной ручке.
Садовник подает ей два горшка с паданцами, которые она пересчитывает
и перекладывает в
другие порожние горшки.
— Я знаю, что ты добрый мальчик
и готов за всех заступаться. Но не увлекайся, мой
друг! впоследствии ой-ой как можешь раскаяться!
А кроме того, сколько еще
других дел —
и везде она поспевай, все к ней за приказаниями бегут!
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы тебя не ловила.
И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в
другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то
и делают! А я, мой
друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
— Ишь ведь, мерзавец, все птиц ловит — нет чтобы мышь! — ропщет Анна Павловна. — От мышей спасенья нет,
и в амбарах,
и в погребе,
и в кладовых тучами ходят, а он все птиц да птиц. Нет, надо
другого кота завести!
Анна Павловна
и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой
и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок
и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за
другой, приговаривая: «Вот хоть
и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
Василий Порфирыч сам заваривает чай в особливом чайнике
и начинает пить, переговариваясь с Коняшкой, за отсутствием
других собеседников.
Кто поверит, что было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола
и бессмысленной жестокости, с одной стороны,
и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, — с
другой, называлась… жизнью?!
Вообще им жилось легче, чем
другим; даже когда месячина была нарушена, за ними сохранили ее
и отвели им особую комнату в нижнем этаже дома.
— А мы его в первый класс подготовим; пожалуй,
и в
других предметах дальше пойдем. Например, дроби
и все такое…
Так я
и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета к
другому, смотря по тому, что меня в данную минуту интересовало.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев
и сестер. Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их было пятеро,
и они имели возможность проверять
друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей,
и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато
и помощи я ниоткуда не имел.
Роясь в учебниках, я отыскал «Чтение из четырех евангелистов»; а так как книга эта была в числе учебных руководств
и знакомство с ней требовалось для экзаменов, то я принялся
и за нее наравне с
другими учебниками.
Пускай каждый новый день удостоверяет его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства с каждым часом все глубже
и глубже впиваются в его изможденное тело, — он верит, что злосчастие его не бессрочно
и что наступит минута, когда Правда осняет его, наравне с
другими алчущими
и жаждущими.
Самое Евангелие вовсе не считалось краеугольным камнем, на котором создался храм, в котором крестились
и клали земные поклоны, — а немногим, чем выше всякой
другой книги церковно-служебного круга.
Мало того: право на это сознание я переносил
и на
других.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях
и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но
и поступки
других.
И горе, глубокое, неизбывное горе западает в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
Одни резвятся смело
и искренно, как бы сознавая свое право на резвость;
другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону
и издали наблюдают за играми сверстников, так что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло
и неумело.
В согласность ее требованиям, они ломают природу ребенка, погружают его душу в мрак,
и ежели не всегда с полною откровенностью ратуют в пользу полного водворения невежества, то потому только, что у них есть подходящее средство обойти эту слишком крайнюю меру общественного спасения
и заменить ее
другою, не столь резко возмущающею человеческую совесть, но столь же действительною.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая
и длинная, как коридор. Даже летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами
и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати,
друг к
другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья
и затрапезной, плоской, как блин,
и отливающей глянцем подушкой.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того
и гляди, деревню сожгут!
И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом
другую, а наконец
и остальных. Будет с них
и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Отец, с полштофом в одной руке
и рюмкой в
другой, принимает поздравления
и по очереди подносит по рюмке водки поздравляющим.
Потом пьют чай сами господа (а в том числе
и тетеньки, которым в
другие дни посылают чай «на верх»),
и в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
— Может,
другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы
и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала
и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете
и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Тетеньки, однако ж, серьезно обиделись,
и на
другой же день в «Уголок» был послан нарочный с приказанием приготовить что нужно для принятия хозяек. А через неделю их уже не стало в нашем доме.
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же у нее в это время уже было двое детей,
и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как
и в прочих соседних хозяйствах, но ничего
другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет
и мера.
Соседи
и соседки клепали
друг на
друга почти шутя.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, —
и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой
друг, ежели
и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего
и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу,
и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! —
И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой
друг, не следовало не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась,
и я ее наказала. Она моя,
и я что хочу, то с ней
и делаю. Так-то.
Благодаря этой репутации она просидела в девках до тридцати лет, несмотря на то, что отец
и мать, чтоб сбыть ее с рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за
другими дочерьми.
С одной стороны, она сознавала зыбкость своих надежд; с
другой, воображение так живо рисовало картины пыток
и истязаний, которые она обещала себе осуществить над мужем, как только случай развяжет ей руки, что она забывала ужасную действительность
и всем существом своим переносилась в вожделенное будущее.
На
другой день, ранним утром, началась казнь. На дворе стояла уже глубокая осень,
и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел барин, на этот раз еще трезвый,
и курил трубку. В виду крыльца, на мокрой траве, была разостлана рогожа.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой
друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл?
И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу,
и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Но думать было некогда, да
и исхода
другого не предстояло. На
другой день, ранним утром, муж
и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.