Неточные совпадения
Взгляни на древо —
и там усмотришь некоторый сук больший
и против
других крепчайший, а следственно,
и доблестнейший.
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая
и обновляя;
другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга
и пажити, а бурность
и сокрушительность представляли в удел правителям канцелярии.
Но сие же самое соответствие, с
другой стороны, служит
и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет,
и не в этом. В чем же? А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия
и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин
другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу
и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем богу слава
и разглагольствию моему конец.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись
друг другу в дружбе
и верности, когда же лгали, то прибавляли «да будет мне стыдно»
и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять,
и послали сказать соседям: будем
друг с дружкой до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Первые уступили слепороды
и рукосуи; больше
других держались гущееды, ряпушники
и кособрюхие.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно
друг у
друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да
и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но
и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
— Да вот комара за семь верст ловили, — начали было головотяпы,
и вдруг им сделалось так смешно, так смешно… Посмотрели они
друг на дружку
и прыснули.
Шли они по ровному месту три года
и три дня,
и всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он
других ищет.
Бросились они все разом в болото,
и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины
и видят: на
другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит
и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего
и желать нам не надо!
— А пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы промеж себя убивств чинили, много
друг дружке разорений
и наругательств делали, а все правды у нас нет. Иди
и володей нами!
— А были мы у одного князя глупого да у
другого князя глупого ж —
и те володеть нами не похотели!
—
И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай,
другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну —
и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник.
Друг Карамзина. Отличался нежностью
и чувствительностью сердца, любил пить чай в городской роще
и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания
и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
20) Угрюм-Бурчеев, бывый прохвост. [Искаженное наименование «профоса» — солдата в армии XVIII века, убиравшего нечистоты
и приводившего в исполнение приговоры о телесном наказании.] Разрушил старый город
и построил
другой на новом месте.
Поздравляли
друг друга с радостью, целовались, проливали слезы, заходили в кабаки, снова выходили из них
и опять заходили.
Одним словом, при этом случае, как
и при
других подобных, вполне выразились:
и обычная глуповская восторженность,
и обычное глуповское легкомыслие.
Напротив того, бывали
другие, хотя
и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли
и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Гул
и треск проносятся из одного конца города в
другой,
и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «Не потерплю!»
Разумеется, все это повествовалось
и передавалось
друг другу шепотом; хотя же
и находились смельчаки, которые предлагали поголовно пасть на колена
и просить прощенья, но
и тех взяло раздумье.
Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать
друг друга в смутьянстве
и подстрекательстве.
—
И откуда к нам экой прохвост выискался! — говорили обыватели, изумленно вопрошая
друг друга и не придавая слову «прохвост» никакого особенного значения.
[Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как
и всякое
другое человеческое тело, но не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами
и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив,
другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Другой заседатель, Младенцев, вспомнил, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал в одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную слесарным
и столярным инструментом.
— Прим. издателя.]
и переходя от одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод из двух или нескольких суждений.] к
другому, заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове.
В прошлом году, зимой — не помню, какого числа
и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу,
и, пришед, застал его сидящим
и головою то в ту, то в
другую сторону мерно помавающим.
Но так как в дороге голова несколько отсырела, то на валике некоторые колки расшатались, а
другие и совсем повыпали.
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей
и уже набрали человек с десяток, как новое
и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем
другой оборот.
Голова у этого
другого градоначальника была совершенно новая
и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.
Самозванцы встретились
и смерили
друг друга глазами.
Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да
другого Ивашку
и, ничего не доспев, разошлись по домам.
Он из окна видел, как обыватели поздравляли
друг друга, лобызались
и проливали слезы.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли
друг друга, лобызались
и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу
и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
— Что с ним по пустякам лясы точить! в воду его —
и шабаш! — кричали
другие.
С
другой стороны,
и «беспутная оная Клемантинка» оказала немаловажную услугу партии порядка…
Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но
и тут не затруднились. Опять все вышли на улицу
и стали поздравлять
друг друга, лобызаться
и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
Тело ее, буквально представлявшее сплошную язву, нашли на
другой день лежащим посреди избы
и около нее пушку
и бесчисленные стада передавленных клопов.
Только
и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова. На
другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел в ряды
и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев...
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге,
и пало оно не на кого
другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей
и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили
и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор
и злодей, от всего отпирался.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить
и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись
и мир
и Евсеич
друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал...
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне
и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря
другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Никаких
других сведений об «человечке» не имелось, да, по-видимому,
и не ощущалось в них надобности, потому что большинство уже зараньше было предрасположено к безусловному доверию.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко
и что ему ничего
другого не остается, как спрятаться в архив. Так он
и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул,
и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Общая опала, однако ж, не соединила этих людей,
и обе слободы постоянно враждовали
друг с
другом.
Начались драки, бесчинства
и увечья; ходили
друг против дружки
и в одиночку
и стена на стену,
и всего больше страдал от этой ненависти город, который очутился как раз посередке между враждующими лагерями.
У выходов люди теснились, давили
друг друга, в особенности женщины, которые заранее причитали по своим животам
и пожиткам.
Постепенно одно за
другим занимались деревянные строения
и словно таяли.
На этот призыв выходит из толпы парень
и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута,
другая. Обрушиваются балки одна за
другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма; шапка
и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…