Неточные совпадения
Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал
другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах
и скромно темнела серая на деревянных.
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были
и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера
и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на
другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно
и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось.
Насыщенные богатым летом,
и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад
и вперед по сахарной куче, потереть одна о
другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться
и опять улететь,
и опять прилететь с новыми докучными эскадронами.
Многие дамы были хорошо одеты
и по моде,
другие оделись во что Бог послал в губернский город.
Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж
и не тонкие.
У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь —
и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в
другом конце
другой дом, потом близ города деревенька, потом
и село со всеми угодьями.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество,
и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями
и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в
другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного
и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка
и философа; председателя палаты, весьма рассудительного
и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
На
другой день Чичиков отправился на обед
и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист
и играли до двух часов ночи.
На
другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном,
и в том числе двух каких-то дам.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две
другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке,
и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель
и пожитки,
и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости
и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой
и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с
другой стороны трактирным слугою,
и сел в бричку.
Не без радости был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший знать, что мостовой, как
и всякой
другой муке, будет скоро конец;
и еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся наконец по мягкой земле.
Для пополнения картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на то что голова продолблена была до самого мозгу носами
других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко
и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак;
другому кажется, что он сильный любитель музыки
и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит
и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым
и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так
и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Несмотря на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил
другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек
и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а
другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали
друг другу такой томный
и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
Конечно, можно бы заметить, что в доме есть много
других занятий, кроме продолжительных поцелуев
и сюрпризов,
и много бы можно сделать разных запросов.
Наконец оба приятеля вошли в дверь боком
и несколько притиснули
друг друга.
Как ни придумывал Манилов, как ему быть
и что ему сделать, но ничего
другого не мог придумать, как только выпустить изо рта оставшийся дым очень тонкою струею.
— А, если хорошо, это
другое дело: я против этого ничего, — сказал Манилов
и совершенно успокоился.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали
друг другу руку
и долго смотрели молча один
другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя
и продолжал жать ее так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее
и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу
и стал откланиваться.
Потом мысли его перенеслись незаметно к
другим предметам
и наконец занеслись бог знает куда.
Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с
другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву
и там пить вечером чай на открытом воздухе
и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
Наконец громовый удар раздался в
другой раз громче
и ближе,
и дождь хлынул вдруг как из ведра.
Сначала, принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом в
другую, потом, изменивши образ нападения
и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова; брызги наконец стали долетать ему в лицо.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему
и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные
и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до
другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
Огонек мелькнул
и в
другом окне.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно
и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье;
другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка,
и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту,
и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев
и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся
и дребезжат стекла.
В один мешочек отбирают всё целковики, в
другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду
и кажется, будто бы в комоде ничего нет, кроме белья, да ночных кофточек, да нитяных моточков, да распоротого салопа, имеющего потом обратиться в платье, если старое как-нибудь прогорит во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами [Пряженцы — «маленькие пирожки с мясом
и луком; подается к ним суп или бульон».
Но не сгорит платье
и не изотрется само собою; бережлива старушка,
и салопу суждено пролежать долго в распоротом виде, а потом достаться по духовному завещанию племяннице внучатной сестры вместе со всяким
другим хламом.
Солнце сквозь окно блистало ему прямо в глаза,
и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах
и на потолке, все обратились к нему: одна села ему на губу,
другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре, он потянул впросонках в самый нос, что заставило его крепко чихнуть, — обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения.
— Что ж
другое? Разве пеньку? Да вить
и пеньки у меня теперь маловато: полпуда всего.
— Да что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу совсем о
другом, а вы мне пеньку суете! Пенька пенькою, в
другой раз приеду, заберу
и пеньку. Так как же, Настасья Петровна?
Хозяйка вышла, с тем чтобы привести в исполненье мысль насчет загнутия пирога
и, вероятно, пополнить ее
другими произведениями домашней пекарни
и стряпни; а Чичиков вышел в гостиную, где провел ночь, с тем чтобы вынуть нужные бумаги из своей шкатулки.
Но зачем же среди недумающих, веселых, беспечных минут сама собою вдруг пронесется иная чудная струя: еще смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже стал
другим среди тех же людей,
и уже
другим светом осветилось лицо…
С одной стороны, чтоб дать отдохнуть лошадям, а с
другой стороны, чтоб
и самому несколько закусить
и подкрепиться.
Но господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на
другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком
и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время,
и стерляжья уха с налимами
и молоками шипит
и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, [Сомовий плёс — «хвост у сома, весь из жира».
Ему даже показалось, что
и один бакенбард был у него меньше
и не так густ, как
другой.
«А что ж, — подумал про себя Чичиков, — заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже
других, такой же человек, да еще
и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в тот же день спускалось оно все
другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом
и мундштуком, а в
другой раз
и вся четверня со всем: с коляской
и кучером, так что сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.
Он везде между нами
и, может быть, только ходит в
другом кафтане; но легкомысленно непроницательны люди,
и человек в
другом кафтане кажется им
другим человеком.
Ноздрев приказал тот же час мужиков
и козлы вон
и выбежал в
другую комнату отдавать повеления.
Прежде всего пошли они обсматривать конюшню, где видели двух кобыл, одну серую в яблоках,
другую каурую, потом гнедого жеребца, на вид
и неказистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч.
Ноздрев повел их в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, то есть книг или бумаги; висели только сабли
и два ружья — одно в триста, а
другое в восемьсот рублей.
Зато Ноздрев налег на вина: еще не подавали супа, он уже налил гостям по большому стакану портвейна
и по
другому госотерна, потому что в губернских
и уездных городах не бывает простого сотерна.
Потом пили какой-то бальзам, носивший такое имя, которое даже трудно было припомнить, да
и сам хозяин в
другой раз назвал его уже
другим именем.
— Здесь Ноздрев, схвативши за руку Чичикова, стал тащить его в
другую комнату,
и как тот ни упирался ногами в пол
и ни уверял, что он знает уже, какая шарманка, но должен был услышать еще раз, каким образом поехал в поход Мальбруг.
— Я тебе дам
другую бричку. Вот пойдем в сарай, я тебе покажу ее! Ты ее только перекрасишь,
и будет чудо бричка.
— Экой ты, право, такой! с тобой, как я вижу, нельзя, как водится между хорошими
друзьями и товарищами, такой, право!.. Сейчас видно, что двуличный человек!
Одна была старуха,
другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами, весьма ловко
и мило приглаженными на небольшой головке.