Неточные совпадения
И крепостное право, и пошехонское раздолье были связаны такими неразрывными узами,
что когда рушилось первое, то вслед
за ним в судорогах покончило свое постыдное существование и другое.
Но и ее, и крутобедрого француза крестьяне любили
за то,
что они вели себя по-дворянски.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки,
что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было
за чаем, который он пил с медом, потому
что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Но, сверх того, надо сказать правду,
что Бархатов, несмотря на прозорливость и звание «богомола», чересчур часто заглядывал в девичью, а матушка этого недолюбливала и неукоснительно блюла
за нравственностью «подлянок».
Кушанье раздавала детям матушка, но при этом (
за исключением любимцев) оделяла такими микроскопическими порциями,
что сенные девушки, которых семьи содержались на месячине, [Существовало два способа продовольствовать дворовых людей.
Отец тоже стушевался; однако ж сознавал свою приниженность и отплачивал
за нее тем,
что при всяком случае осыпал матушку бессильною руганью и укоризнами.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы,
за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому
что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
— А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня
за это не осудит, потому
что я мать:
что хочу, то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
А однажды помещица-соседка, из самых почетных в уезде, интересовалась узнать:
что это
за «жезаны» такие?
И когда отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь, а не понимаете,
что тут не одно, а три слова: же,
за, ны… „
за нас“ то есть», — то она очень развязно отвечала...
— Это тебе
за кобылу! это тебе
за кобылу! Гриша! поди сюда, поцелуй меня, добрый мальчик! Вот так. И вперед мне говори, коли
что дурное про меня будут братцы или сестрицы болтать.
Так
что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там
что будет, а коли,
чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам
за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет на чердаке.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот
что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да
за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями)
за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное
что?
— Уж если… уж если она… ну,
за самого
что ни на есть нищего ее отдам! С Прошкой связалась,
что ли?
— Дай им по ломтю хлеба с солью да фунта три толокна на всех — будет с них. Воротятся ужо, ужинать будут… успеют налопаться! Да
за Липкой следи… ты мне ответишь, ежели
что…
Наконец все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает,
что она еще что-то хотела сделать, да не сделала, и наконец догадывается,
что до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту
за дверьми раздается голос садовника...
— Я знаю,
что ты добрый мальчик и готов
за всех заступаться. Но не увлекайся, мой друг! впоследствии ой-ой как можешь раскаяться!
Я было к столоначальнику:
что, мол, это
за игра такая?
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи по мосту, в хайло себе ягоды пихали! Вы думаете,
что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам
за это! вот вам! Завтра целый день
за пяльцами сидеть!
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная, худая. «
Что, Катька, спрашиваю: сладко
за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки
за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
Нет ни одной избы, которая не вызвала бы замечания, потому
что за всякой числится какая-нибудь история.
Сверх того, она знает,
что он из немногих, которые сознают себя воистину крепостными, не только
за страх, но и
за совесть.
Докладывают,
что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда,
за исключением пирожного, которое не подается. Анна Павловна зорко следит
за каждым блюдом и замечает, сколько уцелело кусков. К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний день, щец тоже порядочно осталось, но с галантиром придется проститься. Ну, да ведь и то сказать — третий день галантир да галантир! можно и полоточком полакомиться, покуда не испортились.
Несомненно,
что предметы преподавания были у них разные, но как ухитрялись согласовать эту разноголосицу
за одним и тем же классным столом — решительно не понимаю.
Вообще им жилось легче,
чем другим; даже когда месячина была нарушена,
за ними сохранили ее и отвели им особую комнату в нижнем этаже дома.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила,
что от старших детей остались книжки, тетрадки, а в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня
за стол в смежной комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
Но когда она вспомнила,
что при таком обороте дела ей придется платить
за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши,
что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
—
Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится.
За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
На одном из подобных собеседований нас застала однажды матушка и порядочно-таки рассердилась на отца Василия. Но когда последний объяснил,
что я уж почти всю науку произошел, а вслед
за тем неожиданно предложил, не угодно ли, мол, по-латыни немножко барчука подучить, то гнев ее смягчился.
Надежды матушки,
что под ее руководством я буду в состоянии, в течение года, приготовиться ко второму или третьему классу пансиона и
что, следовательно,
за меня не придется платить лишних денег, — оживились.
Повторяю: так долгое время думал я, вслед
за общепризнанным мнением о привилегиях детского возраста. Но
чем больше я углублялся в детский вопрос,
чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей семьи, тем больше раскрывалась передо мною фальшь моих воззрений.
Злополучие так цепко хватается
за все живущее,
что только очень редкие индивидуумы ускользают от него, но и они, в большинстве случаев, пользуются незавидной репутацией простодушных людей.
Одни резвятся смело и искренно, как бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону и издали наблюдают
за играми сверстников, так
что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло и неумело.
Мучительно жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество,
что они сохраняют
за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
Гораздо более злостными оказываются последствия, которые влечет
за собой «система». В этом случае детская жизнь подтачивается в самом корне, подтачивается безвозвратно и неисправимо, потому
что на помощь системе являются мастера своего дела — педагоги, которые служат ей не только
за страх, но и
за совесть.
Всенощная идет в образной комнате и длится более часа;
за всенощной следует молебен с водосвятием и тремя-четырьмя акафистами, тоже продолжительный, так
что все вместе кончается, когда уже на землю спустились сумерки.
Матушка волнуется, потому
что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам
за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ,
что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Наконец отошел и обед. В этот день он готовится в изобилии и из свежей провизии; и хотя матушка, по обыкновению, сама накладывает кушанье на тарелки детей, но на этот раз оделяет всех поровну, так
что дети всесыты. Шумно встают они, по окончании обеда, из-за стола и хоть сейчас готовы бежать, чтобы растратить на торгу подаренные им капиталы, но и тут приходится ждать маменькиного позволения, а иногда она довольно долго не догадывается дать его.
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная,
что не в силах будет поручиться
за себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже
за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали,
что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
За обедом матушка сама разливала суп,
что тоже до тех пор составляло одну из прерогатив Ольги Порфирьевны.
Последняя угадала,
что это только первые уколы,
за которыми последуют и другие.
Очень возможно,
что действительно воровства не существовало, но всякий брал без счета, сколько нужно или сколько хотел. Особенно одолевали дворовые, которые плодились как грибы и все,
за исключением одиночек, состояли на месячине. К концу года оставалась в амбарах самая малость, которую почти задаром продавали местным прасолам, так
что деньги считались в доме редкостью.
Он даже попробовал заступиться
за них, но, по обыкновению, сделал это нерешительно и вяло, так
что молодой хозяйке почти не стоило никакого труда устоять на своем.
По временам, прослышав,
что в таком-то городе или селе (хотя бы даже
за сто и более верст) должен быть крестный ход или принесут икону, они собирались и сами на богомолье.
Кормили тетенек более
чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба;
за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую
за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и
что бы ни говорилось
за столом, какие бы ни происходили бурные сцены, они ни одним движением не выказывали,
что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они
за обед, молча подходили после обеда к отцу и к матушке и отправлялись наверх, чтоб не сходить оттуда до завтрашнего обеда.
Вообще сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий; забытые, брошенные в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже перестали сознавать свою беспомощность и в безмолвном отупении жили, как в гробу, в своем обязательном убежище. Но и
за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих рук. В нем, по крайней мере, было тепло…
Что, ежели рассердится сестрица Анна Павловна и скажет: мне и без вас есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
—
Что ж я-то могу?.. Бог милостив, отходится.
За доктором, коли
что, пошлите.
Говорили, например,
что она, еще будучи в девушках, защипала до смерти данную ей в услужение девчонку;
что она находится замужем
за покойником и т. д.