Неточные совпадения
Девочка знала,
что между отцом и матерью была ссора, и
что мать не могла быть весела, и
что отец должен знать это, и
что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела
за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.
Кроме того, она чувствовала,
что если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать
за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими.
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю,
что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она
за эти три дня не раз говорила себе.
— Если вы пойдете
за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают,
что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв,
что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить:
что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли
за другим поваром?
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на себя
за то,
что покраснел, потому
что он не мог ответить ему: «я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только
за этим.
Но и Натали, только
что показалась в свет, вышла замуж
за дипломата Львова.
Были тут и мастера кататься, щеголявшие искусством, и учившиеся
за креслами, с робкими неловкими движениями, и мальчики, и старые люди, катавшиеся для гигиенических целей; все казались Левину избранными счастливцами, потому
что они были тут, вблизи от нее.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того,
что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло
за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой, и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках Француженке, сидевшей
за конторкой,
что даже эта Француженка искренно засмеялась.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет
за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Теперь, при вывозе меньшой, переживались те же страхи, те же сомнения и еще большие,
чем из-за старших, ссоры с мужем.
—
Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я
за этим приехал…
что… быть моею женой! — проговорил он, не зная сам,
что̀ говорил; но, почувствовав,
что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
Она была права, потому
что, действительно, Левин терпеть ее не мог и презирал
за то,
чем она гордилась и
что ставила себе в достоинство, —
за ее нервность,
за ее утонченное презрение и равнодушие ко всему грубому и житейскому.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял,
что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но
что же это
за человек?
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не мог не остаться; ему нужно было узнать,
что за человек был тот, кого она любила.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он не может верить, — сказала Кити, краснея
за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем,
что это
за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в
чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
Кити встала
за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более,
что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся
за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только
что хотели устроиться около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно
за то я люблю Щербацких,
что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Хорошо доехали? — сказал сын, садясь подле нее и невольно прислушиваясь к женскому голосу из-за двери. Он знал,
что это был голос той дамы, которая встретилась ему при входе.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой
за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не зная
чему, улыбался. Но вспомнив,
что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась
за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу,
что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Оттого ли,
что дети видели,
что мама любила эту тетю, или оттого,
что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а
за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно,
что она так далеко от него; и о
чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла
за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу в левом углу залы, приговаривая: «pardon, mesdames, pardon, pardon, mesdames» и, лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни
за перышко, повернул круто свою даму, так
что открылись ее тонкие ножки в ажурных чулках, а шлейф разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее
за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил,
что он очень понравился ему.
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только
что уцепившейся
за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем
за то,
что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить в Западный край, и там попал под суд
за побои, нанесенные старшине….
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали из университета зa то,
что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили
за что-то.
Константин не мог сказать,
что он дорожит потому,
что Николай несчастен и ему нужна дружба. Но Николай понял,
что он хотел сказать именно это, и нахмурившись взялся опять
за водку.
— Да не говори ей вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили
за то,
что она хотела уйти из дома разврата, никто не говорил вы. Боже мой,
что это
за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые судьи, земство,
что это
за безобразие!
Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою,
что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить
за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо.
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил,
что не надо подчиняться прошедшему и
что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости.
За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
— Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, — говорил Левин, оглядывая телку. — В мать! Даром
что мастью в отца. Очень хороша. Длинна и пашиста. Василий Федорович, ведь хороша? — обращался он к приказчику, совершенно примиряясь с ним
за гречу под влиянием радости
за телку.
Он вспоминал свои осуждения Тиндалю
за его самодовольство в ловкости производства опытов и
за то,
что ему не достает философского взгляда.
Ласка всё подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того,
что теперь всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил
за этим последним ее движением.
Вообще Долли казалось,
что она не в спокойном духе, а в том духе заботы, который Долли хорошо знала
за собой и который находит не без причины и большею частью прикрывает недовольство собою.
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех,
что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась
за книгу, но уже решительно не могла понимать того,
что читала.
На минуту она опомнилась и поняла,
что вошедший худой мужик, в длинном нанковом пальто, на котором не доставало пуговицы, был истопник,
что он смотрел на термометр,
что ветер и снег ворвались
за ним в дверь; но потом опять всё смешалось…
— Я не знала,
что вы едете. Зачем вы едете? — сказала она, опустив руку, которою взялась было
за столбик. И неудержимая радость и оживление сияли на ее лице.
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего
за ними. «Но
что мне
за дело?» подумала она и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
— О, прекрасно! Mariette говорит,
что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг,
что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну,
за то
что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— О, нет! — отвечала она, встав
за ним и провожая его чрез залу в кабинет. —
Что же ты читаешь теперь? — спросила она.
Она знала,
что, несмотря на поглощающие почти всё его время служебные обязанности, он считал своим долгом следить
за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну
что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же
за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому
что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость,
что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Я враг поездок
за границу. И изволите видеть: если есть начало туберкулезного процесса,
чего мы знать не можем, то поездка
за границу не поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не вредило.
Вслед
за доктором приехала Долли. Она знала,
что в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на то,
что недавно поднялась от родов (она родила девочку в конце зимы), несмотря на то,
что у ней было много своего горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
Ей попробовали рассказывать,
что говорил доктор, но оказалось,
что, хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было передать того,
что он сказал. Интересно было только то,
что решено ехать
за границу.