Неточные совпадения
Жена его, происхождением из мещанок (решилась закрепоститься ради Павла),
была тоже добрая, кроткая и хворая женщина.
На первых порах он даже держал сторону молодой
жены и защищал ее от золовок, и как ни коротко
было время их супружеского согласия, но этого
было достаточно, чтоб матушка решилась дать золовкам серьезный отпор.
В довершение Савельцев
был сластолюбив и содержал у себя целый гарем, во главе которого стояла дебелая, кровь с молоком, лет под тридцать, экономка Улита, мужняя
жена, которую старик оттягал у собственного мужика.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч
жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Быть может, впрочем, Савельцев сам струсил, потому что слухи об его обращении с
женою дошли до полкового начальства, и ему угрожало отнятие роты, а пожалуй, и исключение из службы.
Чувствуя себя связанным беспрерывным чиновничьим надзором, он лично вынужден
был сдерживать себя, но ничего не имел против того, когда
жена, становясь на молитву, ставила рядом с собой горничную и за каждым словом щипала ее, или когда она приказывала щекотать провинившуюся «девку» до пены у рта, или гонять на корде, как лошадь, подстегивая сзади арапником.
Но думать
было некогда, да и исхода другого не предстояло. На другой день, ранним утром, муж и
жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Тогда он
был счастлив, называл
жену «благодетельницей» и благодарил, касаясь рукой земли.
Что же касается до мужниной родни, то ее хоть и много
было, но покойный майор никогда не жил с нею в ладах и даже, умирая, предостерегал от нее
жену.
— А не пойдешь, так сиди в девках. Ты знаешь ли, старик-то что значит? Молодой-то пожил с тобой — и пропал по гостям, да по клубам, да по цыганам. А старик дома сидеть
будет, не надышится на тебя! И наряды и уборы… всем на свете для молодой
жены пожертвовать готов!
— А мой совет таков: старый-то муж лучше. Любить
будет. Он и детей для молодой
жены проклянёт, и именье на
жену перепишет.
— Вперед не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго завести, а вот
жену подыскать — это потруднее
будет. Иная девица, посмотреть на нее, и ловкая, а как поразберешь хорошенько, и тут и там — везде с изъянцем.
— Потому что
жена, доложу вам, должна
быть во всех статьях… чтобы все
было в исправности… — продолжает Стриженый.
Пустит и
жену, и всю семью по миру, а сам
будет с ярмарки на ярмарку переезжать…
Сестрица послушалась и
была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от
жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и
была первой дамой в городе.
Жена у господина
была — с любовником убежала, семь сынов
было — все один за другим напрасною смертью сгибли.
Года через два после этого Павла вызвали в Малиновец для домашних работ. Очевидно, он не предвидел этой случайности, и она настолько его поразила, что хотя он и не ослушался барского приказа, но явился один, без
жены. Жаль ему
было молодую
жену с вольной воли навсегда заточить в крепостной ад; думалось: подержат господа месяц-другой, и опять по оброку отпустят.
Но матушка рассудила иначе. Работы нашлось много: весь иконостас в малиновецкой церкви предстояло возобновить, так что и срок определить
было нельзя. Поэтому Павлу
было приказано вытребовать
жену к себе. Тщетно молил он отпустить его, предлагая двойной оброк и даже обязываясь поставить за себя другого живописца; тщетно уверял, что
жена у него хворая, к работе непривычная, — матушка слышать ничего не хотела.
— Вот я эту хворь из нее выбью! Ладно! подожду еще немножко, посмотрю, что от нее
будет. Да и ты хорош гусь! чем бы
жену уму-разуму учить, а он целуется да милуется… Пошел с моих глаз… тихоня!
Было даже отдано приказание отлучить
жену от мужа и силком водворить Маврушу в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания, матушка испугалась… «А ну, как она, в самом деле, голодом себя уморит!» — мелькнуло в ее голове.
Дом
был обширный, но построенный на старинный лад и обезображенный множеством пристроек, которые совсем
были не нужны, потому что владелец жил в нем сам-друг с
женой и детей не имел.
Насколько он
был неблагообразен, настолько же пригожа
была его
жена.
Струнников
выпивает вместительную чашку чая с густыми сливками и съедает, одну за другой, несколько булок. Утоливши первый голод, он протягивает
жене чашку за новым чаем и взглядывает на нее.
То-то вот горе, что
жена детей не рожает, а кажется, если б у него, подобно Иакову, двенадцать сынов
было, он всех бы телятиной накормил, да еще осталось бы!
— Видишь, и Корнеич говорит, что можно. Я, брат, человек справедливый: коли делать дела, так чтоб
было по чести. А второе — вот что. Продаю я тебе лес за пять тысяч, а
жене скажем, что за четыре. Три тысячи ты долгу скостишь, тысячу
жене отдашь, а тысячу — мне. До зарезу мне деньги нужны.
Явился
было однажды конкурент, в лице обруселого француза Галопена, владельца — тоже по
жене — довольно большого оброчного имения, который вознамерился «освежить» наш край, возложив на себя бремя его представительства.
Муж
пил,
жена рядилась и принимала гостей.
— Вот видите! А тогда сидели бы вечером таким же манером, как теперь,
жена бы чай разливала, а вы бы пунш
пили.
— Перво-наперво, для невесты приданое нужно; хоть простенькое, а все-таки… А потом и у себя в доме надо кой-что освежить… для молодой
жены гнездышко устроить. Деньги-то
есть ли у тебя?
На другой день около обеда Валентин Осипович перевез
жену в другие номера. Новые номера находились в центре города, на Тверской, и
были достаточно чисты; зато за две крохотных комнатки приходилось платить втрое дороже, чем у Сухаревой. Обед, по условию с хозяйкой,
был готов.
Кое-как, однако ж, с помощью друзей, дело сладилось, и Бурмакин, ни слова не говоря
жене, раздобылся небольшою суммою, которая, по расчетам его,
была достаточна на удовлетворение самых необходимых издержек.
Не то чтобы он ревновал
жену, но бесцеремонность, которой он
был свидетелем, возмущала его, опротивела, надоела.
За тем да за сем (как она выражалась) веселая барышня совсем позабыла выйти замуж и, только достигши тридцати лет, догадалась влюбиться в канцелярского чиновника уездного суда Слепушкина, который
был моложе ее лет на шесть и умер чахоткой, года полтора спустя после свадьбы, оставив
жену беременною. Мужа она страстно любила и все время, покуда его точил жестокий недуг, самоотверженно за ним ухаживала.
Это
был кроткий молодой человек, бледный, худой, почти ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на руках
жены, на которую смотрел не столько глазами мужа, сколько глазами облагодетельствованного человека. Считая себя как бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения, что встреча с ним не дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
Человек он
был смирный, как лист дрожал перед
женой, и потому в избушке, за редкими исключениями, господствовала полная тишина.