Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед —
дело было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «
Так по его и случилось: как раз на седьмой
день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Приедет нечаянный гость — бегут на погреб и несут оттуда какое-нибудь заливное или легко разогреваемое: вот, дескать, мы каждый
день так едим!
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что
будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет,
так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он
есть, ни то его нет — а ну, как
есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания
было следующее: три раза в неделю он
будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье
была условлена в
таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в
дни уроков обедать за господским столом.
Чаю в этот
день до обедни не
пьют даже дети, и
так как все приказания отданы еще накануне, то делать решительно нечего.
Днем у всех
было своего
дела по горло, и потому наверх редко кто ходил,
так что к темноте, наполнявшей коридор, присоединялась еще удручающая тишина.
Словом сказать, устроили
дело так, чтоб и душа покойной, глядючи с небеси, радовалась, да и перед людьми
было не стыдно…
Был уже час второй
дня, солнце
так и обливало несчастную своими лучами.
Я не помню, как прошел обед; помню только, что кушанья
были сытные и изготовленные из свежей провизии.
Так как Савельцевы жили всеми оброшенные и никогда не ждали гостей, то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами, и обед всякий
день готовился незатейливый, но свежий.
В
таком положении стояло
дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не
было особенной нужды в этой помощи, потому что ротное хозяйство не только с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность делать сбережения. Но он
был жаден и негодовал на отца.
— Ну, до трехсот далеконько. А впрочем,
будет с нее на нынешний
день! У нас в полку
так велось: как скоро солдатик не выдержит положенное число палок — в больницу его на поправку. Там подправят, спину заживят, и опять в манеж… покуда свою порцию сполна не получит!
Раз навсегда он сказал себе, что крупные злодейства — не женского ума
дело, что женщины не имеют
такого широкого взгляда на
дело, но что в истязаниях и мучительствах они, пожалуй,
будут повиртуознее мужчин.
Правда, что подобные
разделы большею частью происходили в оброчных имениях, в которых для помещика
было безразлично, как и где устроилась та или другая платежная единица; но случалось, что
такая же путаница допускалась и в имениях издельных, в особенности при выделе седьмых и четырнадцатых частей.
В околотке существовало семь
таких торговых пунктов, по числу
дней в неделе, и торговцы ежедневно переезжали из одного в другое. Торговали преимущественно холстами и кожами, но в лавках можно
было найти всякий крестьянский товар. В особенности же бойко шел трактирный торг,
так что, например, в Заболотье существовало не меньше десяти трактиров.
Но промысел установился
так прочно, что поправить
дело не
было возможности.
Тем не менее попы часто между собой сварились и завидовали друг другу,
так как приходы никак нельзя
было поделить с математическою точностью.
Делили сначала богатые дворы, потом средние и, наконец, бедные, распространяя этот порядок не только на село, но и на деревни,
так что во всякой деревне у каждого попа
были свои прихожане.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и
так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят.
Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное
дело, торопиться не надо, а вести
дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что
дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже
будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего
было вдоволь: индейка
так индейка, гусь
так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало,
так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов
будет. Не то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы и на другой
день осталось.
— Вот и
день сошел! да еще как сошел-то — и не заметили! Тихо, мирно! — говаривала бабушка, отпуская внучку спать. — Молись, Сашенька, проси милости, чтобы и завтрашний
день был такой же!
— Это еще что! погодите, что в Раисин
день будет! Стол-то тогда в большой зале накроют, да и там не все господа разместятся, в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем, да кухарка наша
будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все ходят, гостей угощают.
Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.
Целый
день прошел в удовольствиях. Сперва чай
пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять
пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно
было куда не
так вкусно.
Ели исправно, губы у всех
были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
Мы выехали из Малиновца около часа пополудни. До Москвы считалось сто тридцать пять верст (зимний путь сокращался верст на пятнадцать), и
так как путешествие, по обыкновению, совершалось «на своих», то предстояло провести в дороге не меньше двух
дней с половиной. До первой станции (Гришково), тридцать верст, надо
было доехать засветло.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя
так «благородно», что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в самом
деле не знала, к кому обратиться; как бы то ни
было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
Когда все пристроились по местам, разносят чай, и начинается собеседование. Первою темою служит погода; все жалуются на холода. Январь в половине, а как стала 1-го ноября зима,
так ни одной оттепели не
было, и стужа
день ото
дня все больше и больше свирепеет.
Матушка
была нетерпелива и ежеминутно хотела знать положение
дел,
так что Стрелков являлся каждый вечер и докладывал.
Когда все визиты
были сделаны, несколько
дней сидели по утрам дома и ждали отдачи. Случалось, что визитов не отдавали, и это служило темой для продолжительных и горьких комментариев. Но случалось и
так, что кто-нибудь приезжал первый — тогда на всех лицах появлялось удовольствие.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а
так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы.
Такого же размера станции делаются и на следующий
день,
так что к Троице
поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
— Справедливо-с! А все-таки…
Будет с меня, похлопотал. Вот, если к Святой получу чин, можно
будет и другим
делом заняться. Достатки у меня
есть, опытность тоже…
А что, ежели она сбежит? Заберет брильянты, да и
была такова! И зачем я их ей отдала! Хранила бы у себя, а для выездов и выдавала бы… Сбежит она, да на другой
день и приедет с муженьком прощенья просить! Да еще хорошо, коли он кругом налоя обведет, а то и
так…
Как на грех, в это утро у нас в доме ожидают визитов. Не то чтобы это
был назначенный приемный
день, а
так уже завелось, что по пятницам приезжают знакомые, за которыми числится «должок» по визитам.
Ими, конечно, дорожили больше («дай ему плюху, а он тебе целую штуку материи испортит!»), но скорее на словах, чем на
деле,
так как основные порядки (пища, помещение и проч.)
были установлены одни для всех, а следовательно, и они участвовали в общей невзгоде наряду с прочими «дармоедами».
Однажды, однако, матушка едва не приняла серьезного решения относительно Аннушки.
Был какой-то большой праздник, но
так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот
день чем-то особенно встревожена
была, то, натурально, сенные девушки не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с собою.
— Бог-то как сделал? — учила она, — шесть
дней творил, а на седьмой — опочил.
Так и все должны. Не только люди, а и звери. И волк, сказывают, в воскресенье скотины не режет, а лежит в болоте и отдыхает. Стало
быть, ежели кто Господней заповеди не исполняет…
—
Есть такой Божий человек. Размочит поутру в воде просвирку, скушает — и сыт на весь
день. А на первой да на Страстной неделе Великого поста и во все семь
дней один раз покушает. Принесут ему в Светлохристово воскресенье яичко, он его облупит, поцелует и отдаст нищему. Вот, говорит, я и разговелся!
Но матушка не давала ей засиживаться. Мысль, что «девки», слушая Аннушку, могут что-то понять,
была для нее непереносною. Поэтому, хотя она и не гневалась явно, — в
такие великие
дни гневаться не полагается, — но, заслышав Аннушкино гудение, приходила в девичью и кротко говорила...
Известны
были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда не упоминалось имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых, что за всем тем он, как я сказал выше, любил, в праздничные
дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и, стало
быть, стремление к прекрасной половине человеческого рода не совсем ему
было чуждо.
И вдруг навстречу идет Конон и докладывает, что подано кушать. Он
так же бодр, как
был в незапамятные времена, и с
такою же регулярностью продолжает делать свое лакейское
дело.
Ежели, например, в вологодскую деревню, то, сказывают, там мужики исправные, и девушка Наташа, которую туда, тоже за
такие дела, замуж выдали, писала, что живет с мужем хорошо,
ест досыта и завсе зимой в лисьей шубе ходит.
Мальчишка повернулся и вышел. Матренка заплакала. Всего можно
было ожидать, но не
такого надругательства. Ей не приходило в голову, что это надругательство гораздо мучительнее настигает ничем не повинного мальчишку, нежели ее. Целый
день она ругалась и проклинала, беспрерывно ударяя себя животом об стол, с намерением произвести выкидыш. Товарки старались утешить ее.
Время шло. Над Егоркой открыто измывались в застольной и беспрестанно подстрекали Ермолая на новые выходки,
так что Федот наконец догадался и отдал жениха на село к мужичку в работники. Матренка, с своей стороны, чувствовала, как с каждым
днем в ее сердце все глубже и глубже впивается тоска, и с нетерпением выслушивала сожаления товарок. Не сожаления ей
были нужны, а развязка. Не та развязка, которой все ждали, а совсем другая. Одно желание всецело овладело ею: погибнуть, пропасть!
В девичью вошел высокий и худой мужчина лет тридцати, до
такой степени бледный, что, казалось, ему целый месяц каждый
день сряду кровь пускали. Одет он
был в черный демикотоновый балахон, спускавшийся ниже колен и напоминавший покроем поповский подрясник; на ногах
были туфли на босу ногу.
Может
быть, к
делу какому-нибудь… хорошо, кабы
так!..
Матушка волновалась, а Сатир жил себе втихомолку в каморке, занимаясь своим обычным
делом. Чтобы пребывание его в Малиновце
было не совсем без пользы для дома, матушка посылала ему бумагу и приказывала ему тетрадки для детей сшивать и разлиновывать. Но труд
был так ничтожен, что не только не удовлетворял барыню, но еще более волновал ее.
Почти ежедневно ловили его в воровстве, но
так как кражи
были мелкие, и притом русский человек вообще судиться не любит, то
дело редко доходило до съезжей и кончалось кулачной расправой.
Как бы ни
были мало развиты люди, все же они не деревянные, и общее бедствие способно пробудить в них
такие струны, которые при обычном течении
дел совсем перестают звучать.
Во всяком случае, при
таком смутном представлении об отечестве не могло
быть и речи об общественном
деле.
Словом сказать, уж на что
была туга на деньги матушка, но и она не могла устоять против льстивых речей Струнникова, и хоть изредка, но ссужала-таки его небольшими суммами. Разумеется, всякий раз после подобной выдачи следовало раскаяние и клятвы никогда вперед не попадать впросак; но это не помогало
делу, и то, что уж однажды попадало в карман добрейшего Федора Васильича, исчезало там, как в бездонной пропасти.
—
Будет; устал. Скажите на псарной, что зайду позавтракавши, а если
дела задержат,
так завтра в это же время. А ты у меня, Артемий, смотри! пуще глаза «Модницу» береги! Ежели что случится — ты в ответе!
— Да
так вот; третьего
дня были деньги, а теперь их нет… ау!