Неточные совпадения
Он
был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы
днем выходить в
таких лохмотьях на улицу.
«Если о сю пору я
так боюсь, что же
было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого
дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может
быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти
дело идет!
Но теперь, странное
дело, в большую
такую телегу впряжена
была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их
так больно,
так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему
так жалко,
так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Дело было самое обыкновенное и не заключало в себе ничего
такого особенного.
Так как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по
делам и имела большую практику, потому что
была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет,
так тому и
быть.
Дойдя до
таких выводов, он решил, что с ним лично, в его
деле, не может
быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление»…
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость
был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь
разделяла их, а он прислушивался.
Это
было уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы в воду, и
дело с концом».
Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли
будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное
дело убил, что
так уже раз во сне, в бреду решено
было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо
было спешить!
«Если действительно все это
дело сделано
было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно
была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на
такое подлое, гадкое, низкое
дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них
таким же манером вам уже пересылала однажды, они и на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича на сих
днях уведомили из своих мест, чтобы вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.
— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но вот и пивцо! — он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и стал
есть с
таким аппетитом, как будто три
дня не
ел.
Хотел
было я ему, как узнал это все,
так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это
дело все прекратить, в самом то
есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье
дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь
была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот самый
день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны же
были попасть? Это немало при
таком следствии.
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый
день уже болен и три
дня бредил, а теперь очнулся и даже
ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь;
так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в
таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное
дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то
есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…
— В самом серьезном,
так сказать, в самой сущности
дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого
дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра
есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
Но я все-таки
был в тысяче верстах от предположения, что она в
таком извращенном фантазией виде могла понять и представить
дело…
Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни
был настроении,
так что все очень скоро узнавали, с кем имеют
дело.
— Ах, не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти
дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому
так и убеждена
была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что
так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— А я
так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. —
Дня через три-четыре, если
так пойдет, совсем
будет как прежде, то
есть как
было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты
были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы, наконец, ему решительно невыносимы.
Было, однако ж, одно неотлагательное
дело, которое
так или этак, а надо
было непременно решить сегодня, —
так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался
делу, как выходу.
Он одно
дело, прошлого года,
такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы
были потеряны!
— То-то и
дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже
такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда
будут деньги…
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на
днях… да хоть завтра. Я
буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего
дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом
деле,
такого особенно преступного с моей стороны, то
есть без предрассудков-то, а здраво судя?
— А ведь кто знает! Может, я и впрямь помешанный, и все, что во все эти
дни было, все, может
быть,
так только, в воображении…
— Разумеется,
так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное
дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного
был заинтересован:
так много убыло с тех пор и прибавилось!..
Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь лет назад, послужила ему еще и в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено
было, в самом начале, уголовное
дело, с примесью зверского и,
так сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться в Сибирь.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести
дело,
так в этом нет и сомнения:
дело смыслит… Впрочем,
будет еще время вам сговориться…
А сама-то весь-то
день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась,
так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она
такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус
есть, вы не знаете…
— Какое вам
дело? Почем это вы знаете? К чему
так интересуетесь? Вы следите, стало
быть, за мной и хотите мне это показать?
— Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно
быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался;
день и ночь, должно
быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им
быть! Не свои ты слова говоришь!» Ну,
так как же после этого должность не комическая?
Нет, если б я выдал им за все это время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там разные, несессеры, [Несессер — шкатулка со всем необходимым для дороги.] сердолики, материи и на всю эту дрянь, от Кнопа, [Кноп — владелец галантерейного магазина на Невском проспекте в Петербурге.] да из английского магазина,
так было бы
дело почище и… покрепче!
Собственно до всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович
так на него и накинулся) ему никакого не
было дела.
Андрей же Семенович, в свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и в самом
деле Петр Петрович, может
быть, способен про него
так думать, да еще и рад, пожалуй, случаю пощекотать и подразнить своего молодого друга разложенными пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю существующую будто бы между ними обоими разницу.
— Это другая сплетня! — завопил он. — Совсем, совсем не
так дело было! Вот уж это-то не
так! Это все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест… Мне только протест и
был нужен, да и сама по себе Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!
— Я ровно ничего не подумаю… Я только
так спросил, и если у вас
есть дело, то нет ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу. А сам,
будьте уверены, вам мешать не стану.
Катерина Ивановна, которая действительно
была расстроена и очень устала и которой уже совсем надоели поминки, тотчас же «отрезала» Амалии Ивановне, что та «мелет вздор» и ничего не понимает; что заботы об ди веше
дело кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что касается до чтения романов,
так уж это просто даже неприличности, и что она просит ее замолчать.
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов
был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими ручонками, а Полечка, — не совсем понимавшая, впрочем, в чем
дело, — казалось, вся
так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико на плече Сони.
— А что и в самом
деле! — сказал он, как бы надумавшись, — ведь это ж
так и
было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Ну, понятно теперь?
Принесет Настасья —
поем, не принесет —
так и
день пройдет; нарочно со зла не спрашивал!
Ах да: она говорит и кричит, что
так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети
будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый
день под окно к генералу ходить…
— Э-эх! человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же
была она (он ткнул пальцем в тот угол, где
была усопшая), как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь, ну «Лужину ли, в самом
деле, жить и делать мерзости, или ей умирать?». И не помоги я,
так ведь «Полечка, например, туда же, по той же дороге пойдет…».
После Миколки в тот же
день была сцена у Сони; вел и кончил он ее совсем, совсем не
так, как бы мог воображать себе прежде… ослабел, значит, мгновенно и радикально!
На всякий случай
есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она, а важная: если, то
есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну
так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь
дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то — оставьте краткую, но обстоятельную записочку.
Мелькала постоянно во все эти
дни у Раскольникова еще одна мысль и страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от себя,
так она
была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов все вертелся около него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно сказать, что да.А если теперь, узнав его тайну и
таким образом получив над ним власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни?