Неточные совпадения
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны
были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же у нее в это время уже
было двое детей, и надо
было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов
лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять
было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
Наконец пришла и желанная смерть. Для обеих сторон она
была вожделенным разрешением. Савельцев с месяц
лежал на печи, томимый неизвестным недугом и не получая врачебной помощи, так как Анфиса Порфирьевна наотрез отказала позвать лекаря. Умер он тихо, испустив глубокий вздох, как будто радуясь, что жизненные узы внезапно упали с его плеч. С своей стороны, и тетенька не печалилась: смерть мужа освобождала от обязанности платить ежегодную дань чиновникам.
Едва приложил я голову к подушке, как уже почувствовал, что меня раскачивает во все стороны, точно в лодке. Пуховики
были так мягки, что я
лежал как бы распростертый в воздухе. Одно мгновение — и я всем существом окунулся в ту нежащую мглу, которая называется детским сном.
— Никак, Анна Павловна! Милости просим, сударыня! Ты-то здорова ли, а мое какое здоровье! знобит всего, на печке
лежу. Похожу-похожу по двору, на улицу загляну и опять на печь лягу. А я тебя словно чуял, и дело до тебя
есть. В Москву, что ли, собрались?
— Тебе «кажется», а она, стало
быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то
выпивши нагой
лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
— Как же мне сказывали, что у него большие деньги в ломбарте
лежат? — тревожится матушка, — кабы свой капитал
был, он бы вынул денежки из Совета да и пополнил бы нехватку.
Поэтому на всех уголковских крестьянах (имение тетенек называлось «Уголком»)
лежал особый отпечаток: они хотя и чувствовали на себе иго рабства, но несли его без ропота и
были, так сказать, рабами по убеждению.
А так как и без того в основе установившихся порядков
лежало безусловное повиновение, во имя которого только и разрешалось дышать, то всем становилось как будто легче при напоминании, что удручающие вериги рабства не
были действием фаталистического озорства, но представляли собой временное испытание, в конце которого обещалось воссияние в присносущем небесном свете.
— Бог-то как сделал? — учила она, — шесть дней творил, а на седьмой — опочил. Так и все должны. Не только люди, а и звери. И волк, сказывают, в воскресенье скотины не режет, а
лежит в болоте и отдыхает. Стало
быть, ежели кто Господней заповеди не исполняет…
Даже из прислуги он ни с кем в разговоры не вступал, хотя ему почти вся дворня
была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то хочет, но не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого не удивляло, потому что и на остальной дворне в громадном большинстве
лежала та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Матренка послушалась. После обеда пошла в застольную, в которой, на ее счастье, никого не
было, кроме кухарки. Жених
лежал, растянувшись на лавке, и спал.
— Что молотьба!
был бы ты здоров, а молотьба своим чередом сойдет… Ну, Христос с тобой!
лежи!
Федот умирал. В избе
было душно и смрадно, целая толпа народа — не только домашние, но и соседи — скучилась у подножия печки, на которой
лежал больной, и громко гуторила.
С помощью Афанасья она влезла на печь и села возле умирающего. Федот
лежал с закрытыми глазами: грудь уже не вздымалась, так что трудно
было разобрать, дышит ли он. Но старый слуга, даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал...
— Ну, так как же, друг, нам с кубышкой твоей
быть! Так без пользы у тебя деньги
лежат, а я бы тебе хороший процент дал.
— И не злодей, а привычка у тебя пакостная; не можешь видеть, где плохо
лежит. Ну, да
будет. Жаль, брат, мне тебя, а попадешь ты под суд — верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте живее на стол!
В одну из ночей, в самый пароксизм запоя, страшный, удручающий гвалт, наполнявший дом, вдруг сменился гробовою тишиной. Внезапно наступившее молчание пробудило дремавшую около ее постели прислугу; но
было уже поздно: «веселая барышня» в луже крови
лежала с перерезанным горлом.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не
будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи…
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему
лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и
есть этот чиновник.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи
лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше; возьмешь себе бабу, да и
лежи весь век на полатях да
ешь пироги.
Колода
есть дубовая // У моего двора, //
Лежит давно: из младости // Колю на ней дрова, // Так та не столь изранена, // Как господин служивенькой. // Взгляните: в чем душа!
— Нет. Он в своей каморочке // Шесть дней
лежал безвыходно, // Потом ушел в леса, // Так
пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью // Ушел на покаяние // В Песочный монастырь.