Неточные совпадения
Главным образом я предпринял мой труд для того, чтоб восстановить характеристические черты
так называемого доброго старого времени, память о котором, благодаря резкой черте, проведенной упразднением крепостного права,
все больше и больше сглаживается.
Так как в то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти не существовало, и
весь он раскинулся на солнечном припеке,
так что и гулять в нем охоты не было.
Были у нас и дети, да
так и перемерли ангельские душеньки, и
всё не настоящей смертью, а либо с лавки свалится, либо кипятком себя ошпарит.
Мое дело
такое, что
все в уезде да в уезде, а муж — день в кабаке, ночь — либо в канаве, либо на съезжей.
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом,
так как
все в доме говорили о генералах, даже об отставных, не только с почтением, но и с боязнью.
Так что во
все время ее пребывания уши у детей постоянно бывали покрыты болячками.
Очень возможно, что, вследствие
таких бессмысленных гигиенических условий,
все мы впоследствии оказались хилыми, болезненными и не особенно устойчивыми в борьбе с жизненными случайностями.
Я еще помню месячину; но
так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением времени он был в нашем доме окончательно упразднен, и
все дворовые были поверстаны в застольную.
Обыкновенно в
таких случаях отцу оставлялась сторублевая ассигнация на
все про
все, а затем призывался церковный староста, которому наказывалось, чтобы в случае ежели оставленных барину денег будет недостаточно, то давать ему заимообразно из церковных сумм.
Дети в нашей семье (впрочем, тут я разумею, по преимуществу, матушку, которая давала тон
всему семейству) разделялись на две категории: на любимых и постылых, и
так как высшее счастие жизни полагалось в еде, то и преимущества любимых над постылыми проявлялись главным образом за обедом.
То же самое происходило и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод и фруктов было
такое изобилие, что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида,
всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались, что их настигла обида…
А
так как
все они были «чудихи», то приставания их имели удивительно нелепые и досадные формы.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и
все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
К сечению прибегали не часто, но колотушки, как более сподручные, сыпались со
всех сторон,
так что «постылым» совсем житья не было.
Благодаря этому педагогическому приему во время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное время дети сидели смирно, не шевелясь, и
весь дом погружался в
такую тишину, как будто вымирал.
Нынче всякий
так называемый «господин» отлично понимает, что гневается ли он или нет, результат
все один и тот же: «наплевать!»; но при крепостном праве выражение это было обильно и содержанием, и практическими последствиями.
Это был,
так сказать, волшебный круг, в котором обязательно вращались
все тогдашние несложные отношения.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут,
так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем,
все вам оставим, ничего в могилу с собой не унесем!
И
все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов, как будто речь шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля» не только не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «
Так и надо учить дураков!»
В последние дни страстной недели, под влиянием ежедневных служб, эта вера в особенности оживлялась,
так что
вся девичья наполнялась тихими, сосредоточенными вздохами.
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли,
так что, сколько бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И
все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
— И куда
такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь —
все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Ну,
так соусу у нас нынче не будет, — решает она. —
Так и скажу
всем: старый хрен любовнице соус скормил. Вот ужо барин за это тебя на поклоны поставит.
Так, прахом,
все хлопоты пойдут… после смерти и помянуть-то никто не вздумает!
Весь ход тяжебных дел, которых у нее достаточно, она помнит
так твердо, что даже поверенный ее сутяжных тайн, Петр Дормидонтыч Могильцев, приказный из местного уездного суда, ни разу не решался продать ее противной стороне, зная, что она чутьем угадает предательство.
Лишних слов не допускается; всякая мысль выражена в приказательной форме, кратко и определенно,
так, чтобы
все нужное уместилось на лицевой стороне четвертушки.
А то на-тко!
такая прорва
всего уродилась, что и в два месяца вряд справиться, а у ней
всего недели две впереди.
— Что
так, красавицы! Всего-навсе только десять часов по лесу бродили, а какую пропасть принесли?
Антипка-то в ту пору в ногах валялся, деньги предлагал, а она одно твердит: «Тебе
все равно, какой иконе Богу ни молиться…»
Так и не отдала.
В
таких разговорах проходит
вся прогулка.
Даже голос постылого «балбеса» сливается в общем хвалебном хоре — до
такой степени
все поражены цифрою три тысячи душ, которыми теперь владеют Затрапезные.
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом,
так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в ту пору с пустошами погодить, не
все в кортому сдавать…
Целый час я проработал
таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий
все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка вышла из своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания, не рассердилась, а только сказала...
— Ну, уж и проклинают!
Так, малую толику…
всех партикулярных вообще…
На одном из подобных собеседований нас застала однажды матушка и порядочно-таки рассердилась на отца Василия. Но когда последний объяснил, что я уж почти
всю науку произошел, а вслед за тем неожиданно предложил, не угодно ли, мол, по-латыни немножко барчука подучить, то гнев ее смягчился.
Все это, конечно, усвоивалось мною беспорядочно, без всякой системы, тем не менее запас фактов накоплялся, и я не раз удивлял родителей, рассказывая за обедом
такие исторические эпизоды, о которых они и понятия не имели.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я
всех поражал своими успехами. Но не были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
— Вот, смотри! Тут
все написано, в какой класс что требуется.
Так и приготовляйся.
Весь он
так плотно сложился и до того пропитал атмосферу, что невозможно было, при
такой силе давления, выработать что-нибудь свое.
Все это очень кстати случилось как раз во время великого поста, и хотя великопостные дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались в нашем доме от обыкновенных дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Злополучие
так цепко хватается за
все живущее, что только очень редкие индивидуумы ускользают от него, но и они, в большинстве случаев, пользуются незавидной репутацией простодушных людей.
Наконец карета у крыльца. Тетеньки вылезают из нее и кланяются отцу, касаясь рукой до земли, а отец в это время крестит их; потом они ловят его руку, а он ловит их руки,
так что никакого целования из этого взаимного ловления не выходит, а происходит клеванье носами, которое кажется нам, детям, очень смешным. Потом тетеньки целуют
всех нас и торопливо суют нам в руки по прянику.
Всенощная идет в образной комнате и длится более часа; за всенощной следует молебен с водосвятием и тремя-четырьмя акафистами, тоже продолжительный,
так что
все вместе кончается, когда уже на землю спустились сумерки.
Чаю в этот день до обедни не пьют даже дети, и
так как
все приказания отданы еще накануне, то делать решительно нечего.
Наконец отошел и обед. В этот день он готовится в изобилии и из свежей провизии; и хотя матушка, по обыкновению, сама накладывает кушанье на тарелки детей, но на этот раз оделяет
всех поровну,
так что дети всесыты. Шумно встают они, по окончании обеда, из-за стола и хоть сейчас готовы бежать, чтобы растратить на торгу подаренные им капиталы, но и тут приходится ждать маменькиного позволения, а иногда она довольно долго не догадывается дать его.
Очень возможно, что действительно воровства не существовало, но всякий брал без счета, сколько нужно или сколько хотел. Особенно одолевали дворовые, которые плодились как грибы и
все, за исключением одиночек, состояли на месячине. К концу года оставалась в амбарах самая малость, которую почти задаром продавали местным прасолам,
так что деньги считались в доме редкостью.
Днем у
всех было своего дела по горло, и потому наверх редко кто ходил,
так что к темноте, наполнявшей коридор, присоединялась еще удручающая тишина.
В течение
всего обеда они сидели потупив глаза в тарелки и безмолвствовали. Ели только суп и пирожное,
так как остальное кушанье было не по зубам.
Сверх того, летом из Заболотья наряжалась в Малиновец
так называемая помочь, которая в три-четыре дня оканчивала почти
все жнитво и значительную часть сенокоса.