Неточные совпадения
Это все равно как видел я однажды на железоделательном заводе молот плющильный; молот этот одним ударом разбивал и сплющивал целые кувалды чугунные, которые в силу было поднять двум человекам, и
тот же самый молот, когда ему было внушаемо
о правилах учтивости, разбивал кедровый орешек, положенный на стекло карманных часов, и притом разбивал так ласково, что стекла нисколько
не повреждал.
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии, и т. п.,
то о таких делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие
не всякому доступно, и новый начальник самое упоминовение об них может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай
то же.
В приемной я застал правителя канцелярии и полициймейстера; оба стояли понуривши головы и размышляли. Первый думал
о том, как его сошлют на покой в губернское правление; второй даже и
о ссылке
не думал, а просто воочию видел себя съеденным.
Все вообще, по-видимому, уже освоились с мыслью
о предстоящей разлуке и потому держали себя совсем
не так, как бы торжество прощанья
того требовало, а так, как бы просто собрались выпить и закусить; один правитель канцелярии по временам еще вздрагивал.
–…с дарами. Но здесь, ваше превосходительство, вы изволите видеть
не «данайцев», приходящих к вам с дарами, а преданных вам подчиненных, приносящих вам, — и
не те дары,
о которых говорит древний, — а дары своего сердца.
— Зоилы и свистуны стоят ниже меня. Но, во всяком случае, ваше превосходительство,
не заподозрите меня, если я скажу: дары, которые приносятся здесь вашему превосходительству, суть дары сердца, а
не те дары,
о которых говорил «древний». Ура!
Вообще
о делах внутренней и внешней политики старик отзывается сдержанно и загадочно.
Не то одобряет,
не то порицает,
не забывая, однако ж, при каждом случае прибавить: «Это еще при мне началось», или: «Я в
то время осмелился подать такой-то совет!»
О новом начальнике старик или вовсе умалчивает, или выражается иносказательно,
то есть начинает, по поводу его, разговор
о древнем языческом боге Меркурии, прославившемся
не столько делами доблести, сколько двусмысленным своим поведением, и затем старается замять щекотливый разговор и обращает внимание собеседников на молочные скопы и другие предметы сельского хозяйства.
Не то чтобы идея
о замощении базарной площади была для старика новостью; нет, и его воображение когда-то пленялось ею, но он оставил эту затею (и
не без сожаления оставил!), потому что из устных и письменных преданий убедился, что до него уже семь губернаторов погибло жертвою этой ужасной идеи.
Начинаются сетованья и соболезнованья; рассказывается история
о погибших губернаторах, и в особенности приводится в пример некоторый Иван Петрович, который все совершил, что смертному совершить доступно,
то есть недоимки собрал, беспокойных укротил, нравственность водворил, и даже однажды высек совсем неподлежаще одного обывателя, но по вопросу
о мостовых сломился, был отрешен от должности и умер в отставке,
не выслужив пенсиона.
Тем не менее (несмотря на строгость и горечь этого отказа) я и до сих пор
не могу без благодарного умиления вспомнить
о тех сладостных вечерах, которые мы проводили, слушая мастерское и одушевленное чтение нашего доброго, хотя и отставного начальника.
Затем известие
о сборе недоимок потрясло еще более; тут он положительно убедился, что «новый» совсем
не тот фанфарон, каким его произвольно создало его воображение, но что это администратор действительный, употребляющий, где нужно, меры кротости, но
не пренебрегающий и мерами строгости.
На другой день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже
не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в
тот вечер
о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из этого зловредного источника.
В этот вечер он даже
не писал мемуаров. Видя его в таком положении, мы упросили его прочитать еще несколько отрывков из сочинения «
О благовидной администратора наружности»; но едва он успел прочесть: «Я знал одного тучного администратора, который притом отлично знал законы, но успеха
не имел, потому что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался…», как почувствовал новый припадок в желудке и уже в
тот вечер
не возвращался.
Как, с одной стороны, чинобоязненность и начальстволюбие есть
то естественное основание, из которого со временем прозябнет для вкушающего сладкий плод, так, с другой стороны, безначалие, как и самое сие слово
о том свидетельствует, есть
не что иное, как зловонный тук, из которого имеют произрасти одни зловредные волчцы.
Надежда Петровна томилась и изнывала. Она видела, что общество благосклонно к ней по-прежнему, что и полиция нимало
не утратила своей предупредительности, но это ее
не радовало и даже как будто огорчало. Всякий новый зов на обед или вечер напоминал ей
о прошедшем,
о том недавнем прошедшем, когда приглашения приходили естественно, а
не из сожаления или какой-то искусственно вызванной благосклонности. Правда, у нее был друг — Ольга Семеновна Проходимцева…
— Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется
о принципах,
то скажи Дюссо, чтоб
не давал ему в долг обедать!
Два советника казенной палаты чуть
не поссорились между собою, рассуждая
о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет «мягко стлать, да жестко спать».
Затем, так как уж более
не с кем было беседовать и нечего осматривать,
то Митенька отправился домой и вплоть до обеда размышлял
о том, какого рода произвел он впечатление и
не уронил ли как-нибудь своего достоинства. Оказалось, по поверке, что он, несмотря на свою неопытность, действовал в этом случае отнюдь
не хуже, как и все вообще подобные ему помпадуры: Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы.
Это и понятно, потому что губернские дамы, за немногими исключениями, все-таки были
не более как чиновницы, какие-нибудь председательши, командирши и советницы, родившиеся и воспитывавшиеся в четвертых этажах петербургских казенных домов и только недавно, очень недавно, получившие понятие
о комфорте и
о том, что такое значит «ни в чем себе
не отказывать».
Она устраивает спектакли и лотереи в пользу детей бедных мелкопоместных, хлопочет
о стипендиях в местной гимназии и в
то же время успевает бросать обворожающие взгляды на молодых семиозерских аристократов и
не прочь пококетничать с старым графом Козельским, который уже три трехлетия сряду безуспешно добивается чести быть представителем «интересов земства» и, как достоверно известно,
не отказывается от этого домогательства и теперь.
Разногласие, очевидно,
не весьма глубокое, и дело, конечно, разъяснилось бы само собой, если б
не мешали
те внутренние разветвления, на которые подразделялась каждая партия в особенности и которые значительно затемняли вопрос
о шествовании вперед.
Это всегда так бывает, когда дело идет
о великих principes, и, напротив
того, никогда
не бывает, когда идет речь
о предметах низких и обыкновенных.
Однако ж эта речь произвела действие
не столь благоприятное, как можно было ожидать, потому что всякий очень хорошо понимал, что для
того, чтоб сообщить пропинационному праву
тот пользительный характер,
о котором упоминал Цанарцт, необходимо было обладать достаточными капиталами.
Теперь же он словно даже и
не говорил, а гудел; гудел изобильно, плавно и мерно, точно муха,
не повышающая и
не понижающая тона, гудел неустанно и час и два, смотря по
тому, сколько требовалось времени, чтоб очаровать, — гудел самоуверенно и, так сказать, резонно, как человек, который до тонкости понимает,
о чем он гудит.
— Я
не об
том говорю, — отвечал он, — я говорю об
том, что начальнику края следует всему давать тон — и больше ничего. А
то представьте себе, например, мое положение: однажды мне случилось — а la lettre [Буквально (фр.).] ведь это так! — разрешать вопрос
о выдаче вдовьего паспорта какой-то ратничихе!
Однако ж к публицистам
не поехал, а отправился обедать к ma tante [Тетушке (фр.).] Селижаровой и за обедом до такой степени очаровал всех умным разговором
о необходимости децентрализации и
о том, что децентрализация
не есть еще сепаратизм, что молоденькая и хорошенькая кузина Вера
не выдержала и в глаза сказала ему...
— Итак, господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете мою мысль, я знаю вашу готовность! Если мы соединим
то и другое, а главное, если дадим нашим усилиям надлежащее направление,
то, будьте уверены, ни зависть, ни неблагонамеренность
не осмелятся уязвить нас своим жалом, я же, с своей стороны, во всякое время готов буду ходатайствовать
о достойнейших пред высшим начальством. Прощайте, господа!
не смею удерживать вас посреди ваших полезных занятий. До свидания!
Что заключается в этих
томах, глядящих корешками наружу? Каким слогом написано
то, что там заключается? Употребляются ли слова вроде «закатить», «влепить», которые он считал совершенно достаточными для отправления своего несложного правосудия? или, быть может, там стоят совершенно другие слова? И точно ли там заключается это странное слово «нельзя», которое, с самой минуты своего вступления в помпадуры, он считал упраздненным и
о котором так
не в пору напомнил ему правитель канцелярии?
Загадка
не давалась, как клад. На все лады перевертывал он ее, и все оказывалось, что он кружится, как белка в колесе. С одной стороны, складывалось так: ежели эти изъятия,
о которых говорит правитель канцелярии, — изъятия солидные,
то, стало быть, мне мат. С другой стороны, выходило и так: ежели я никаких изъятий никогда
не знал и
не знаю и за всем
тем чувствую себя совершенно хорошо,
то, стало быть, мат изъятиям.
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы; дело Прохорова разрешается само собою,
то есть измором. Но даже в этот вожделенный момент, когда вся природа свидетельствует
о наступлении адмиральского часа, чело его
не разглаживается. В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он думает: «Пускай все это сделает закон».
Как ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова: «помпадур», «закон» — ни разу
не долетели до его слуха. Либо эти люди были счастливы сами по себе, либо они просто дикие,
не имеющие даже элементарных понятий
о том, что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он
не решался заговорить с кем-нибудь, но, наконец, заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
При отсутствии руководства, которое давало бы определенный ответ на вопрос: что такое помпадур? — всякий чувствовал себя как бы отданным на поругание и ни к чему другому
не мог приурочить колеблющуюся мысль, кроме
тех смутных данных, которые давали сведения
о темпераменте, вкусах, привычках и степени благовоспитанности
той или другой из предполагаемых личностей.
Хотя нравственные и умственные его качества всего ближе определялись пословицей: «
не лыком шит», но так как вопрос
о том, насколько полезны щегольской работы помпадуры, еще
не решен,
то мы довольствовались и
тем, что у нас хоть плохонький, да зато дешевенький.
С каким самоуверенным видом, с каким ликованием в голосе ответил бы он в былое время: да… я тамошний помпадур! Я еду в Петербург представить
о нуждах своих подчиненных! Я полагаю, что первая обязанность помпадура — это заботиться, чтоб законные требования его подчиненных были удовлетворены! и т. д. Теперь, напротив
того, он чувствует, что ответ словно путается у него на языке и что гораздо было бы лучше, если б ему совсем-совсем ничего
не приходилось отвечать.
«
О, если б помпадуры знали! если б они могли знать! — мысленно обращается он к самому себе, — сколь многого бы они
не совершали, что без труда могли бы
не совершить! И если даже меня, который ничего или почти ничего
не совершил, ждет в будущем возмездие,
то что же должно ожидать
тех, коих вся жизнь была непрерывным служением мятежу и сквернословию?»
Затем мы обсуждали казусы, возникавшие во время утренних заседаний в присутственных местах, и общим советом решали вопросы об истинных свойствах ассигновки, подлежащей удовлетворению, об единокровии и единоутробии,
о границах, далее которых усышка
не должна быть допускаема,
о том, следует ли вынутие из пробоя затычки признавать признаком взлома, и т. д.
Теплота чувств!
О вы, которые так много говорите об ней, объясните по крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже
не дает себе труда ответить на этот вопрос. Напротив
того, вопрос мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому человеку, понятия
не имеешь! ты этого
не понимаешь! Этого!! Брысь!
И вот сердце отвечает мне: тогда-то, спеша по улице в присутствие, ты забыл сделать под козырек! тогда-то, гуляя в публичном саду, ты рассуждал с управляющим контрольной палатой на
тему о бесполезности писать законы, коль скоро их
не исполнять, между
тем как, по-настоящему, ты должен был стоять в это время смирно и распевать «Гром победы раздавайся!».
Тот восторженный разговор, который я вел
о необходимости покоряться законам даже в
том случае, если мы признаем, что закон для нас
не писан — разве это
не перифраза
того же самого «Гром победы раздавайся», за нераспевание которого я так незаслуженно оскорблен названием преступника?
Феденька рвался вперед, нимало
не думая
о том, какие последствия будет иметь его рвение.
Не блистала она и нарядами и как-то наивно краснела, когда навозные Севинье и Рекамье заводили при ней разговор на
тему о мужчине и его свойствах.
И вот, опять-таки в угоду ему, она решается сказать несколько слов об усилении власти и
о том, что на помпадурах должен лежать лишь высший надзор, а
не подробности; но она делает это так нерешительно и с таким множеством оговорок, что Феденька чувствует свою власть
не только
не усиленною этим наивным вмешательством, но даже значительно умаленною.
Дошло до
того, что он даже ее однажды упрекнул в тайном содействии интриге. Ее, которая… Ах! это была такая несправедливость, что она могла только заплакать в ответ на обвинение. Но и тут она
не упрекнула его, а только усерднее стала молиться, прося у неба
о ниспослании Феденьке фактов.
— Ну нет-с! вы
не знаете! вы здесь сидите, а
о том и
не знаете, какие везде пошли превратные толкования!
— Чего
не знаю,
о том и говорить
не могу!
А между
тем никто ничему
не радуется, никто ни
о чем
не печалится.
В таком безнадежном положении можно волноваться вопросами только сгоряча, но раз убедившись, что никакие волнения ни к чему
не ведут, остается только утихнуть, сложить руки и думать
о том, как бы так примоститься, чтобы дерганье как можно меньше нарушало покой.
Один сеет картофель, а
о путях сообщения
не думает, другой обсаживает дороги березками, а
не думает
о том, что дороги только тогда полезны, когда есть что возить по ним.
— Далее, я поведу войну с семейными разделами и общинным владением. Циркуляры по этим предметам еще
не готовы, но они у меня уж здесь (он ткнул себя указательным пальцем в лоб)! Теперь же я могу сказать тебе только одно: в моей системе это явления еще более вредные, нежели пьянство; а потому я буду преследовать их с большею энергией, нежели даже
та,
о которой ты получил понятие из сейчас прочитанного мной документа.