Неточные совпадения
Возражают иные, что и здесь излишеством можно пересолить, потому что начальник
еще не заслужил; но начальник никогда так не думает, а думает, что он уж
тем заслужил, что начальник.
Назначен он был к нам
еще при прежнем главноначальствующем (нынешний главноначальствующий хоть и любит старичков, но в гражданском состоянии, а не на службе, на службе же любит молодых чиновников, которые интересы
тех гражданских старичков лучше, нежели они сами, поддержать в состоянии), но недолго повластвовал.
В груди у меня словно оборвалось что-то. Не смея, с одной стороны, предполагать, чтобы господин вице-губернатор отважился, без достаточного основания, обзывать дураком
того, кого он
еще накануне честил вашим превосходительством, а с другой стороны, зная, что он любил иногда пошутить (терпеть не могу этих шуток, в которых нельзя понять, шутка ли это или испытание!), я принял его слова со свойственною мне осмотрительностью.
Полициймейстер ловил генеральскую руку, которую генерал очень искусно прятал; правитель канцелярии молчал и думал, что если его сошлют в судное отделение,
то штука будет
еще не совсем плохая; я стоял как на иголках, ибо видел, что намерения мои совсем не так поняты.
Все вообще, по-видимому, уже освоились с мыслью о предстоящей разлуке и потому держали себя совсем не так, как бы торжество прощанья
того требовало, а так, как бы просто собрались выпить и закусить; один правитель канцелярии по временам
еще вздрагивал.
— Это
еще при мне началось, — сказал он, — в
то время я осмелился подать следующий совет: если позволительно так думать, сказал я,
то предоставьте все усмотрению главных начальников!
Вообще о делах внутренней и внешней политики старик отзывается сдержанно и загадочно. Не
то одобряет, не
то порицает, не забывая, однако ж, при каждом случае прибавить: «Это
еще при мне началось», или: «Я в
то время осмелился подать такой-то совет!»
Кроме
того, мне известно, что, независимо от мемуаров, благодушный старик имеет и другие,
еще более серьезные занятия, которым посвящает вечерние досуги свои. А именно, он пишет различные административные руководства, порою же разрабатывает и посторонние философические вопросы.
Легко может быть даже, что, в виду этих мероприятий, наш незабвенный решился, не предупредив никого, сделать последний шаг, чтобы окончательно укрепить и наставить
того, который в нашем интимном обществе продолжал
еще слыть под именем «безрассудного молодого человека».
Затем известие о сборе недоимок потрясло
еще более; тут он положительно убедился, что «новый» совсем не
тот фанфарон, каким его произвольно создало его воображение, но что это администратор действительный, употребляющий, где нужно, меры кротости, но не пренебрегающий и мерами строгости.
На другой день после описанного выше свидания старец
еще бродил по комнате, но уже не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в
тот вечер о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из этого зловредного источника.
В этот вечер он даже не писал мемуаров. Видя его в таком положении, мы упросили его прочитать
еще несколько отрывков из сочинения «О благовидной администратора наружности»; но едва он успел прочесть: «Я знал одного тучного администратора, который притом отлично знал законы, но успеха не имел, потому что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался…», как почувствовал новый припадок в желудке и уже в
тот вечер не возвращался.
Одним словом, в ней как будто сам собой
еще совершался
тот процесс вчерашней жизни, когда счастье полным ключом било в ее жилах, когда не было ни одного дыхания, которое не интересовалось бы ею, не удивлялось бы ей, когда вокруг нее толпились необозримые стада робких поклонников, когда она, чтоб сдерживать их почтительные представления и заявления, была вынуждаема с томным самоотвержением говорить: «Нет, вы об этом не думайте! это все не мое! это все и навек принадлежит моему милому помпадуру!..»
Немало способствовало такому благополучному исходу
еще и
то, что старый помпадур был один из
тех, которые зажигают неугасимые огни в благодарных сердцах обывателей
тем, что принимают по табельным дням, не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги.
Но что всего более волновало его, так это
то, что он
еще ничем не успел провиниться, как уже встретил противодействие.
По уходе его Надежда Петровна некоторое время стояла в остолбенении. Ей казалось, что она выслушала какую-то неуклюжую канцелярскую бумагу, которой смысл был для нее
еще не совсем ясен, но на которую необходимо во что бы ни стало дать объяснение. Наконец, когда она очнулась,
то первым ее движением было схватить портрет старого помпадура.
Тем не менее портрет старого помпадура все
еще стоял на прежнем месте, и когда она уезжала на бал,
то всякий раз останавливалась перед ним на несколько минут, во всем сиянии бального туалета и красоты, чтобы, как она выражалась, «не уехать, не показавшись своему глупушке».
И т. д. и т. д. Но Козлик был себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на
то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г. Семевского, уверяла, будто бы она
еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.
Князь был камергером в
то же самое время, когда княжна была фрейлиной; годами он был даже старше ее, но мог
еще с грехом пополам ходить и называл княжну «ma chère enfant».
В
то время, когда Козлику исполнилось тридцать лет, князь
еще не совсем был сдан в архив, и потому, при помощи старых связей, мог, в случае надобности, оказать и протекцию.
— Браво, Никита! И если он
еще хоть один раз заикнется о принципах,
то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!
— «Овладеть движением» — это значит: стать во главе его, — толкует Козелков, — я очень хорошо помню, что когда у нас в Петербурге буянили нигилисты,
то я
еще тогда сказал моему приятелю, капитану Реброву: чего вы смотрите, капитан! овладейте движением — и все будет кончено!
— Мы, вашество, «доходить» не любим! — продолжал между
тем Праведный, — потому что судиться, вашество, —
еще не всякий дарование это имеет! Пожалуй, вашество,
еще доказательств потребуете, а какие же тут доказательства представить можно-с?
Платон Иваныч, которому пуще всего хотелось посидеть на своем месте
еще трехлетие, очень основательно рассудил, что чем больше господа дворяне проводят время,
тем лучше для него, потому что на этой почве он всегда будет им приятен, тогда как на почве более серьезной, пожалуй, найдутся и другие выскочки, которые могут пустить в глаза пыль.
Но обстоятельство это не только не повредило делу, а, напротив
того, содействовало его успеху, ибо оно раздражило любопытство мужской половины, сделало сердца их готовыми к восприятию сплетни, но самую сплетню до поры до времени
еще скрыло.
Платона Иваныча, по обыкновению, окружили и просили
еще раз пожертвовать собой на пользу сословия, но когда он изъявил готовность баллотироваться (и при этом даже заплакал),
то, против обыкновения, его прокатили на вороных.
Однако ж к публицистам не поехал, а отправился обедать к ma tante [Тетушке (фр.).] Селижаровой и за обедом до такой степени очаровал всех умным разговором о необходимости децентрализации и о
том, что децентрализация не есть
еще сепаратизм, что молоденькая и хорошенькая кузина Вера не выдержала и в глаза сказала ему...
Еще до отъезда своего в Петербург он постепенно образовал около себя целое поколение молодых бюрократов, которые отличались
тем, что ходили в щегольских пиджаках, целые дни шатались с визитами, очаровывали дам отличным знанием французского диалекта и немилосерднейшим образом лгали.
Тем не менее, взирая на предмет беспристрастно, я не могу не сказать, что нам
еще многого кой-чего в этом смысле недостает, а если принять в соображение с одной стороны славянскую распущенность, а с другой стороны, что время никогда терять не следует,
то мы естественно придем к заключению, что дело не ждет и что необходимо приступить к нему немедленно.
Но для
того, чтобы мысль моя была для вас
еще яснее, очерчу в легком абрисе мою собственную политику.
Хотя нравственные и умственные его качества всего ближе определялись пословицей: «не лыком шит», но так как вопрос о
том, насколько полезны щегольской работы помпадуры,
еще не решен,
то мы довольствовались и
тем, что у нас хоть плохонький, да зато дешевенький.
И помпадур — ничего, даже не поморщился. Ни криков, ни воззвания к оружию, ни революций — ничего при этом не было. Просто взял и вынул из кармана 1 р. 43 к., которые и теперь хранятся в казне, яко живое свидетельство покорности законам со стороны
того, который не токмо был вправе утверждать, что для него закон не писан, но мог
еще и накричать при этом на целых 7 копеек, так чтобы вышло уж ровно полтора рубля.
Но это был
еще только один угол картины, которая проносилась в воображении помпадура в
то время, когда он взволнованным голосом благодарил за участие и пожелания. Дальше картина развертывалась мрачнее и мрачнее и уже прямо ставила его лицом к лицу с самим таинственным будущим.
До
тех пор мы будем иметь основание сказать только одно: да; если взятка
еще не умерла,
то она существует в такой облагороженной форме, что лучше всего делать вид, что не примечаешь ее.
Оставалась, стало быть, четвертая и последняя категория «злых», категория людей «политически неблагонадежных». Но едва мы приступили к определению признаков этой категории, как с нами вдруг ни с
того ни с сего приключился озноб. Озноб этот
еще более усилился, когда мы встретились с прикованными к нам взорами наших консерваторов. Эти взоры дышали злорадством и иронией и сопровождались улыбками самого загадочного свойства…
Если помпадур настолько простодушен, что ничем другим, кроме внутренней политики, заниматься не может, и если при этом он
еще зол,
то очевидно, что он не сумеет дать другого употребления своему досугу, кроме угнетения обывателя.
Не
то чтобы он понял смысл этого слова, но он достиг результата
еще более существенного: он понял, что ему нет надобности что-нибудь понимать.
А дабы сообщить предстоящему походу вполне волшебный характер и вместе с
тем обеспечить его успех, предстояло
еще отыскать что-нибудь вроде Иоанны д’Арк (без нее немыслимо чудесное возрождение Навозного), очистить администрацию от плевел и торжественно отречься от сатаны и всех дел его.
Феденька решил, что, в крайнем случае, это будет
еще очень недурно, а пожалуй, даже лучше, нежели тщетный блеск, который требует значительных денежных издержек и, сверх
того, почти всегда сопровождается скандалами…
Что же касается до Райского и Веретьева,
то первый из них не решался выйти в отставку, потому что боялся огорчить бабушку, которая надеялась видеть его камер-юнкером, второй же и прежде, собственно говоря, никогда не был либералом, а любил только пить водку с либералами, какового времяпровождения, в обществе консерваторов, предстояло ему, пожалуй,
еще больше.
Все стремились видеть его, все расспрашивали, каким образом он сумел достигнуть таких изумительных результатов; все поняли, что даже
те бойкие чухломцы, которых организаторским способностям
еще так недавно удивлялись, — и
те, в сравнении с ним, не больше как ученики и провозвестники.
Ему нельзя эту рюмку знать, потому что, кроме
того что рюмка сама по себе денег стоит, она
еще и расчеты его все запутывает.
— Далее, я поведу войну с семейными разделами и общинным владением. Циркуляры по этим предметам
еще не готовы, но они у меня уж здесь (он ткнул себя указательным пальцем в лоб)! Теперь же я могу сказать тебе только одно: в моей системе это явления
еще более вредные, нежели пьянство; а потому я буду преследовать их с большею энергией, нежели даже
та, о которой ты получил понятие из сейчас прочитанного мной документа.
В 1871 году
та же свинья дала
еще двадцать поросят, из которых семь боровков; пять я съел.
Еще не успел он как следует ознакомиться с местным обществом, как уже стало ясно, что усилия всех первейших в городе дам направлены к
тому, чтоб как можно скорее пробудить в нем инстинкт помпадурства.
Но по уходе пристава тоска обуяла
еще пуще. Целую ночь метался он в огне, и ежели забывался на короткое время,
то для
того только, чтоб и во сне увидеть, что он помпадур. Наконец, истощив все силы в борьбе с бессонницей, он покинул одинокое ложе и принялся за чтение «Робинзона Крузое». Но и тут его тотчас же поразила мысль: что было бы с ним, если б он, вместо Робинзона, очутился на необитаемом острове? Каким образом исполнил бы он свое назначение?
Тем не менее «слепенький батюшка» все
еще жаждал деятельности и, пользуясь ее официозным положением, беспрерывно к ней приставал. Однажды она даже попробовала завести об этом предмете разговор с ним.
— Да-с; я насчет этого
еще в кадетском корпусе такую мысль получил: кто хочет по совести жить,
тот должен так это дело устроить, чтоб не было совсем надобности воровать! И тогда все будет в порядке и квартальным будет легко, и сечь не за что, и обыватели почувствуют себя в безопасности-с!
Сначала квартальным было трудно воздерживаться от заезжаний, ибо они были убеждены, что заезжание представляет своего рода упрощение форм и обрядов делопроизводства; но так как они были легковерны (исключительно, впрочем, в сношениях с начальством),
то ему не стоило почти никакого труда уверить их, что «незаезжание» составляет форму делопроизводства
еще более упрощенную, нежели даже «заезжание».
Чаще всего помпадур и сам хорошенько не знает, в чем состоят его требования, но это незнание, вместо
того чтоб ограничить его, делает
еще более ненасытным.