Неточные совпадения
Стало быть,
дело совсем не
в том, какой молот, большой или малый, а
в том, какое сделано ему свыше внушение.
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил
в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии, и т. п.,
то о таких
делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие не всякому доступно, и новый начальник самое упоминовение об них может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай
то же.
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько
дней перед
тем я начинал ощущать жалость во всем теле, а
в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя — и
та беспокойно металась на постели и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились
в жару и плакали; даже собаки на дворе выли.
И
в самом
деле, рассудил я, если нет старого,
то это значит, что есть новый — и ничего больше.
К удивлению, генерал был как будто сконфужен моею фразой. Очевидно, она не входила
в его расчеты. На прочих свидетелей этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось, понял меня и досадовал только на
то, что не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал
делу совершенно иной оборот.
Начало это, как известно, состоит
в том, что один кто-нибудь говорит, а другие молчат; и когда один кончит говорить,
то начинает говорить другой, а прочие опять молчат; и таким образом идет это
дело с самого начала обеда и до
тех пор, пока присутствующие не сделаются достаточно веселы.
Вообще о
делах внутренней и внешней политики старик отзывается сдержанно и загадочно. Не
то одобряет, не
то порицает, не забывая, однако ж, при каждом случае прибавить: «Это еще при мне началось», или: «Я
в то время осмелился подать такой-то совет!»
Каждый
день утром к старику приезжает из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг, вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо
дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную повесть подвигов и деяний
того, кто хотя и заменил незаменимого, но не мог заставить его забыть.
На другой
день та же обстановка и
тот же дорогой гость. Оказывается, что «новый» переломал
в губернаторском доме полы и потолки.
На четвертый
день — опять
то же посещение; оказывается, что «новый» выбрал себе
в «помпадурши» жену квартального Толоконникова.
«
В 18.. году, июля 9-го
дня, поздно вечером, сидели мы с Анной Ивановной
в грустном унынии на квартире (жили мы тогда
в приходе Пантелеймона, близ Соляного Городка, на хлебах у одной почтенной немки, платя за все по пятьдесят рублей на ассигнации
в месяц — такова была
в то время дешевизна
в Петербурге, но и
та,
в сравнении с московскою, называлась дороговизною) и громко сетовали на неблагосклонность судьбы.
На другой
день, едва лишь встало солнце, как вдруг мне докладывают, что на границе соседней губернии ожидает меня генерал Горячкин, для совокупных действий по сему же
делу, так как вредный
тот червь производил свои опустошения и
в смежности.
Вечером
того же
дня старик был счастлив необыкновенно. Он радовался, что ему опять удалось сделать доброе
дело в пользу страны, которую он привык
в душе считать родною, и,
в ознаменование этой радости, ел необыкновенно много. С своей стороны, Анна Ивановна не могла не заметить этого чрезвычайного аппетита, и хотя не была скупа от природы, но сказала...
Многие уверяют, что хворость эта началась с
того дня, как он посетил «нового», так как прямым последствием этого посещения была неумеренность
в пище, вследствие которой сначала заболел живот, а затем…
На другой
день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже не снимал халата. Он особенно охотно беседовал
в тот вечер о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из этого зловредного источника.
Как бы
то ни было, но старый помпадур уехал, до такой степени уехал, что самый след его экипажа
в ту же ночь занесло снегом. Надежда Петровна с ужасом помышляла о
том, что ее с завтрашнего же
дня начнут называть «старой помпадуршей».
Целый город понял великость понесенной ею потери, и когда некоторый остроумец, увидев на другой
день Надежду Петровну, одетую с ног до головы
в черное, стоящею
в церкви на коленах и сдержанно, но пламенно молящеюся, вздумал было сделать рукою какой-то вольный жест,
то все общество протестовало против этого поступка
тем, что тотчас же после обедни отправилось к ней с визитом.
Немало способствовало такому благополучному исходу еще и
то, что старый помпадур был один из
тех, которые зажигают неугасимые огни
в благодарных сердцах обывателей
тем, что принимают по табельным
дням, не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги.
Дни шли за
днями.
В голове Надежды Петровны все так перепуталось, что она не могла уже отличить «jeune fille aux yeux noirs» от «1’amour qu’est que c’est que ça». Она знала наверное, что
то и другое пел какой-то помпадур, но какой именно — доподлинно определить не могла. С своей стороны, помпадур горячился, тосковал и впадал
в административные ошибки.
Дело состояло
в том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но, как все люди робкие и
в то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним.
В ожидании этой минуты, он до такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники. Таким образом
дни проходили за
днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала
в недоумении.
Как бы
то ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться, что уважение к ней с каждым
днем умаляется.
То вдруг, на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету за тридевять земель;
то кучера совсем напрасно
в части высекут;
то Бламанжею скажут
в глаза язвительнейшую колкость. Никогда ничего подобного прежде не бывало, и все эти маленькие неприятности
тем сильнее язвили ее сердце, что старый помпадур избаловал ее
в этом отношении до последней степени.
А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый
день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о
том, какие следует иметь principes
в различных случаях губернской административной деятельности.
—
В наше время, молодой человек, — сказал он, — когда назначали на такие посты,
то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали
в дела…
В особенности же негодовал он
в тех случаях, когда ему, по
делам службы, приходилось являться и вообще оказывать некоторую подчиненную аттенцию.
— Потому что,
в сущности, чего они желают? они желают, чтоб всем было хорошо? Прекрасно. Теперь спросим: чего я желаю? я тоже желаю, чтоб всем было хорошо! Следовательно, и я, и они желаем,
в сущности, одного и
того же! Unitibus rebus vires cresca parvunt! [«Viribus unitibus res parvae crescunt» (лат.) — от соединенных усилий малые
дела вырастают.] как сказал наш почтеннейший Михаил Никифорович
в одной из своих передовых статей!
— А так-с, одних посредством других уничтожали-с… У них ведь, вашество, тоже безобразие-с! Начнут это друг дружке докладывать: «Ты тарелки лизал!» — «Ан ты тарелки лизал!» — и пойдет-с! А
тем временем и
дело к концу подойдет-с… и скрутят их
в ту пору живым манером!
«Вы, батюшка,
то сообразите, — жалеючи объясняет мелкопоместный Сила Терентьич, — что у него каждый
день, по крайности, сотни полторы человек перебывает — ну, хоть по две рюмки на каждого: сколько одного этого винища вылакают!» И точно,
в предводительском доме с самого утра, что называется, труба нетолченая.
Разногласие, очевидно, не весьма глубокое, и
дело, конечно, разъяснилось бы само собой, если б не мешали
те внутренние разветвления, на которые подразделялась каждая партия
в особенности и которые значительно затемняли вопрос о шествовании вперед.
Члены ее были люди без всяких убеждений, приезжали на выборы с
тем, чтобы попить и поесть на чужой счет, целые
дни шатались по трактирам и удивляли половых силою клапштосов и уменьем с треском всадить желтого
в среднюю лузу.
В крестьянской реформе они, подобно г. Н. Безобразову, видели «попытку… прекрасную!», но
в то же время утверждали, что если б от них зависело,
то, конечно,
дело устроилось бы гораздо прочнее.
Когда человека начинает со всех сторон одолевать счастье, когда у него на лопатках словно крылья какие-то вырастают, которые так и взмывают, так и взмывают его на воздух,
то в сердце у него все-таки нечто сосет и зудит, точно вот так и говорит: «Да сооруди же, братец, ты такое
дело разлюбезное, чтобы такой-то сударь Иваныч не усидел, не устоял!» И до
тех пор не успокоится бедное сердце, покуда действительно не исполнит человек всего своего предела.
Побывавши
в Петербурге, Козелков окончательно убедился, что для
того, чтобы хорошо вести
дела, нужно только всех удовлетворить.
— Примеч. авт.] возвращающиеся к стадам своим; другие же, которые поопытнее и преимущественно из помещиков, тотчас догадались,
в чем
дело, и, взирая
то на Митеньку,
то на Петеньку, думали: «А что, ведь это, кажется, наш?»
Еще до отъезда своего
в Петербург он постепенно образовал около себя целое поколение молодых бюрократов, которые отличались
тем, что ходили
в щегольских пиджаках, целые
дни шатались с визитами, очаровывали дам отличным знанием французского диалекта и немилосерднейшим образом лгали.
Эти две великие общественные силы неразрывны (Митенька соединил при этом пальцы обеих рук и сделал вид, что не может их растащить), и если мы взглянем на
дело глазами проницательными,
то поймем, что
в тесном их единении лежит залог нашего славного будущего.
Тем не менее, взирая на предмет беспристрастно, я не могу не сказать, что нам еще многого кой-чего
в этом смысле недостает, а если принять
в соображение с одной стороны славянскую распущенность, а с другой стороны, что время никогда терять не следует,
то мы естественно придем к заключению, что
дело не ждет и что необходимо приступить к нему немедленно.
Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он может теперь сделать, — это лечь спать. Отходя на сон грядущий, он старался дать себе отчет
в том, что он делал и говорил
в течение
дня, — и не мог. Во сне тоже ничего не видал.
Тем не менее дал себе слово и впредь поступать точно таким же образом.
— Au fait, [На самом
деле (фр.).] что такое нигилизм? — продолжает ораторствовать Митенька, — откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения, урезоньте стриженых девиц… и, спрашиваю я вас, что вы получите
в результате? Вы получите: vanitum vanitatum et omnium vanitatum, [Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат.) — суета сует и всяческая суета.] и больше ничего! Но разве это неправда? разве все мы, начиная с
того древнего философа, который
в первый раз выразил эту мысль, не согласны насчет этого?
Последствием этого было, что на другой
день местные гранды сказались больными (так что все присутственные места
в Семиозерске были
в этот
день закрыты), а исправник, как только прослышал о предстоящей исповеди,
ту ж минуту отправился
в уезд. Явился только городской голова с гласными да бургомистр с ратманами, но Митенька и тут нашелся.
В тот же
день публицист был отыскан.
Если задумчивость имеет источником сомнение,
то она для обывателей выгодна. Сомнение (на помпадурском языке) — это не что иное, как разброд мыслей. Мысли бродят, как
в летнее время мухи по столу; побродят, побродят и улетят. Сомневающийся помпадур — это простой смертный, предпринявший ревизию своей души, а так как местопребывание последней неизвестно,
то и выходит пустое
дело.
Он может знать, что происходит
в шкафу с законами, но может и не знать —
дело от
того отнюдь не пострадает.
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы;
дело Прохорова разрешается само собою,
то есть измором. Но даже
в этот вожделенный момент, когда вся природа свидетельствует о наступлении адмиральского часа, чело его не разглаживается.
В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он думает: «Пускай все это сделает закон».
Чтобы осуществить эту мысль, он прибегнул к самому первоначальному способу,
то есть переоделся
в партикулярное платье и
в первый воскресный
день incognito [Тайно (ит.).] отправился на базарную площадь.
И никому не приходило
в голову сказать себе: что же мне за
дело до
того, каков будет новый помпадур, хорош собой или дурен, добрая у него жена или анафема?
Поэтому,
в течение трех-четырех лет этого помпадурства, мы порядочно-таки отдохнули. Освобожденный от необходимости на каждом шагу доказывать свою независимость, всякий делал свое
дело спокойно, без раздражения. Земство облагало себя сборами, суды карали и миловали, чиновники акцизного ведомства
делили дивиденды, а контрольная палата до
того осмелилась, что даже на самого помпадура сделала начет
в 1 р. 43 к.
Но почему же не удовлетворяет? разве мы заговорщики, бунтовщики? разве мы без ума бежим вперед, рискуя самим себе сломать голову? разве мы не всецело отдали самих себя и все помышления наши
тому среднему
делу, которое, казалось бы, должно отстранить от нас всякое подозрение
в превыспренности?
Анны; бегает на кухню поторопить француза-повара; предшествует Фалелею
в ресторанах
в те дни, когда устроиваются тонкие обедцы для лиц, почему-либо не желающих показываться
в фалелеевских салонах; по вечерам, вместе с другими двумя действительными статскими советниками, составляет партию
в вист для мадам Губошлеповой, и проч. и проч.
Вопрос о
том, кому из двух соперников владеть сердцем Губошлепова, с каждым
днем делается больше и больше назойливым и, конечно, должен разрешиться
в ущерб Агатону.
Как будто он догадывался, что ни этот спор, ни возбудившие его непонятные слова не заключают
в себе ничего угрожающего общественному спокойствию и что
дело кончится все-таки
тем, что оппоненты, поспорив друг с другом, возьмутся за шапки и разбредутся по домам.