Вот он сидит в вольтеровских креслах. Перед ним лист бумаги, на котором набросано несколько стихов. Он то наклонится над листом и сделает какую-нибудь поправку или прибавит два-три стиха, то опрокинется на спинку кресел и задумается. На губах блуждает улыбка; видно, что он только лишь отвел их от полной
чаши счастия. Глаза у него закроются томно, как у дремлющего кота, или вдруг сверкнут огнем внутреннего волнения.
Да, умереть! Уйти навек и без возврата // Туда, куда уйдет и каждый из людей (и зверей). // Стать снова тем ничто, которым был когда-то, // Пред тем, как в мир прийти для жизни и скорбей. // Сочти все радости, что на житейском пире // Из
чаши счастия пришлось тебе испить, // И согласись, что, чем бы ни был ты в сем мире, // Есть нечто лучшее, — не быть.
Неточные совпадения
И мы сядем на зверя и воздвигнем
чашу, и на ней будет написано: «Тайна!» Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и
счастия.
Я продолжаю. Завтра я увижу все то же, из года в год повторяющееся и каждый раз по-новому волнующее зрелище: могучую
Чашу Согласия, благоговейно поднятые руки. Завтра — день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим Благодетелю ключи от незыблемой твердыни нашего
счастья.
А город — живет и охвачен томительным желанием видеть себя красиво и гордо поднятым к солнцу. Он стонет в бреду многогранных желаний
счастья, его волнует страстная воля к жизни, и в темное молчание полей, окруживших его, текут тихие ручьи приглушенных звуков, а черная
чаша неба всё полнее и полней наливается мутным, тоскующим светом.
Уже лицом к лицу со
счастьем, даже в промежутке «между краем
чаши и губами», он не перестает чувствовать угрозу.
Вычитав у него, что «
счастье наше» не что иное, как «перл, опущенный на дно», и что «кто лениво влагу тянет и боится, что хмельна», то, «слабый смертный, не достанет он жемчужного зерна», я пленился другим образцом, образцом человека, который, «согрев в душе отвагу, вдруг из
чаши дочиста гонит жизненную брагу в распаленные уста».