Неточные совпадения
О честности финской составилась провербиальная репутация, но нынче и в ней стали сомневаться. По крайней мере, русских пионеров они обманывают охотно, а нередко даже и поворовывают. В петербургских процессах о воровствах слишком часто стали попадать финские имена — стало быть, способность есть. Защитники Финляндии (из русских же) удостоверяют,
что финнов научили воровать проникшие сюда вместе
с пионерами русские рабочие — но ведь клеветать на невинных легко!
Вот уже сколько лет сряду, как каникулярное время посвящается преимущественно распространению испугов. Съезжаются, совещаются, пьют «молчаливые» тосты. «Граф Кальноки был
с визитом у князя Бисмарка, а через полчаса князь Бисмарк отдал ему визит»; «граф Кальноки приехал в Варцин, куда ожидали также представителя от Италии», — вот
что читаешь в газетах. Король Милан тоже ездит, кланяется и пользуется «сердечным» приемом. Даже черногорский князь удосужился и съездил в Вену, где тоже был «сердечно» принят.
Что все это означает, как не фабрикацию испугов в умах и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось?
с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии?
С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
А
с Баттенбергом творится что-то неладное. Его начали «возить». Сначала увезли, потом опять привезли.
С какою целью? для
чего лишний расход?
чего смотрел майор Панов?
А болгары
что? «Они
с таким же восторгом приветствовали возвращение князя,
с каким, за несколько дней перед тем, встретили весть об его низложении». Вот
что пишут в газетах. Скажите: ну,
чем они плоше древних афинян? Только вот насчет аттической соли у них плоховато.
— Все-таки я не вижу,
что же тут общего
с завтрашним днем?
Для последних, в особенности, школа — время тяжкого и жгучего испытания.
С юношеских лет еврей воспитывает в себе сердечную боль, проходит все степени неправды, унижения и рабства.
Что же может выработаться из него в будущем?
Хорьков убедился,
что мечты его о «святой простоте», при первом же столкновении
с действительностью, разбились в прах.
Тем не менее руководители среды очень хорошо понимают,
что от этого чуженина отделаться не легко,
что он упорен и не уйдет назад
с одними щелчками.
Несомненно,
что весь этот угар, эта разнокалиберная фантасмагория устранится сама собой; но спрашивается: сколько увлекут за собой жертв одни усилия, направленные
с целью этого устранения?
Прерогативы власти — это такого рода вещь, которая почти недоступна вполне строгому определению. Здесь настоящее гнездилище чисто личных воззрений и оценок, так
что ежели взять два крайних полюса этих воззрений, то между ними найдется очень мало общего. Все тут неясно и смутно: и пределы, и степень, и содержание. Одно только прямо бросается в глаза — это власть для власти, и, само собой разумеется, только одна эта цель и преследуется
с полным сознанием.
— Природа! знаем мы эту природу! Не природа, а порода. Природу нужно смягчать, торжествовать над ней надо. Нет, знаете ли
что? лучше нам подальше от этих лохматых! Пускай он идет
с своей природой, куда пожелает. А вы между тем шепните ему, чтоб он держал ухо востро.
Мне скажут,
что все это мелочи,
что в известные эпохи отдельные личности имеют значение настолько относительное,
что нельзя формализироваться тем,
что они исчезают бесследно в круговороте жизни. Да ведь я и сам
с того начал,
что все подобные явления назвал мелочами. Но мелочами, которые опутывают и подавляют…
Канут ли эти мелочи в вечность бесследно или будут иметь какие-нибудь последствия? — не знаю. Одно могу сказать
с некоторою достоверностью,
что есть мелочи, которые, подобно снежному шару,
чем дальше катятся, тем больше нарастают и наконец образуют из себя глыбу.
А ежели и остались немногие из недавних «старых», то они так легко выдержали процесс переодевания,
что опознать в них людей, которые еще накануне плели лапти
с подковыркою, совсем невозможно.
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их
с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте
с европейскими концертами — и ответьте сами: какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие будут отметены ею.
Что до меня, то я даже ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще бы! Все лучше быть каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос:
что скажут свои? папенька
с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и не будет!
«Паны дерутся, а у хлопов чубы болят», — говорит старая малороссийская пословица, и в настоящем случае она
с удивительною пунктуальностью применяется на практике. Но только понимает ли заманиловский Авдей,
что его злополучие имеет какую-то связь
с «молчаливым тостом»?
что от этого зависит война или мир, повышение или понижение курса, дороговизна или дешевизна, наличность баланса или отсутствие его?
Сделка состояла в том,
что крестьянам и дворовым людям, тайно от них, давалась «вольная», и затем, тоже без их ведома, от имени каждого, в качестве уже вольноотпущенного, заключался долгосрочный контракт
с хитроумным фабрикантом.
Затем, разумеется, они надеялись,
что завтрашняя свобода сама собой снимет
с них оковы сегодняшнего рабства и освободят от насильственных обязательств.
И вслед за этим нагрянули целой толпой в губернский город
с жалобами на то,
что накануне освобождения их сделали вольными помимо их желания.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли!
что хочу, то
с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Русский крестьянин, который так терпеливо вынес на своих плечах иго крепостного права, мечтал,
что с наступлением момента освобождения он поживет в мире и тишине и во всяком благом поспешении; но он ошибся в своих скромных надеждах: кабала словно приросла к нему.
Что история изобретений, открытий и вообще борьбы человека
с природой и доныне представляет собой сплошной мартиролог,
с этим согласится каждый современный человек, если в нем есть хоть капля правдивости.
Ясно,
что идет какая-то знаменательная внутренняя работа,
что народились новые подземные ключи, которые кипят и клокочут
с очевидной решимостью пробиться наружу. Исконное течение жизни все больше и больше заглушается этим подземным гудением; трудная пора еще не наступила, но близость ее признается уже всеми.
Свежую убоину он употребляет только по самым большим праздникам, потому
что она дорога, да в деревне ее, пожалуй, и не найдешь, но главное потому,
что тут уж ему не сладить
с расчетом: каково бы ни было качество убоины, мужик набрасывается на нее и наедается ею до пресыщения.
И он настолько привык к этой думе, настолько усвоил ее
с молодых ногтей,
что не может представить себе жизнь в иных условиях,
чем те, которые как будто сами собой создались для него.
И он, не успевши отдохнуть
с дороги, обходит двор, осматривает, все ли везде в порядке, задан ли скоту корм, жиреет ли поросенок, которого откармливают на продажу, не стерлась ли ось в телеге, на месте ли чеки, не подгнили ли слеги на крыше двора, можно ли надеяться,
что вон этот столб, один из тех, которые поддерживают двор, некоторое время еще простоит.
Прослышит,
что где-нибудь корова от бескормицы еле жива, а владельца этой коровы сборами нажимают, устроится
с тремя-четырьмя другими заботливыми хозяевами в складчину, и купят коровью мясную тушу за пять рублей.
И не только будущую страду, но и предбудущую, потому
что ребенок, родившийся
с осени, успеет мало-мальски окрепнуть и не будет слишком часто отрывать мать от работы.
Да, это был действительно честный и разумный мужик. Он достиг своей цели: довел свой дом до полной чаши. Но спрашивается:
с какой стороны подойти к этому разумному мужику? каким образом уверить его,
что не о хлебе едином жив бывает человек?
У него дом больше — такой достался ему при поступлении на место; в этом доме, не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а на лето и работника, потому
что земли у него больше, а стало быть, больше и скота — одному
с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому
что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший на следствие или по другим казенным делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой не решающийся продолжать путь.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому
что они взаимно друг
с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный день он сам идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила не явится.
Народ собрался разнокалиберный, работа идет вяло. Поп сам в первой косе идет, но прихожане не торопятся, смотрят на солнышко и часа через полтора уже намекают,
что обедать пора. Уж обнесли однажды по стакану водки и по ломтю хлеба
с солью — приходится по другому обнести, лишь бы отдалить час обеда. Но работа даже и после этого идет всё вялее и вялее; некоторые и косы побросали.
Делать нечего, надо сбирать обед. Священник и вся семья суетятся, потчуют. В кашу льется то же постное масло, во щи нарезывается та же солонина
с запашком; но то,
что сходит
с рук своему брату, крестьянину, ставится священнику в укор."Работали до седьмого пота, а он гнилятиной кормит!"
Хорошо,
что к сенокосу подоспели на каникулы сыновья. Старший уж кончает семинарию и басом читает за обедней апостола; младшие тоже, по крестьянскому выражению, гогочут.
С их помощью батюшка успевает покончить
с остальным сенокосом.
Как и хозяйственный мужичок, священник на круглый год запасается
с осени. В это время весь его домашний обиход определяется вполне точно.
Что успел наготовить и собрать к Покрову — больше этого не будет. В это же время и покупной запас можно дешевле купить: и в городе и по деревням — всего в изобилии. Упустишь минуту, когда, например, крупа или пшеничная мука на пятак за пуд дешевле, — кайся потом весь год.
Однако хозяйственный мужичок позволяет себе думать о"полной чаше", и нередко даже достигает ее, а священнику никогда и на мысль представление о"полной чаше"не приходит. Единственное,
чего он добивается, это свести у года концы
с концами. И вполне доволен, ежели это ему удастся.
Основа, на которой зиждется его существование, до того тонка,
что малейший неосторожный шаг неминуемо повлечет за собой нужду. Сыновья у него
с детских лет в разброде, да и не воротятся домой, потому
что по окончании курса пристроятся на стороне. Только дочери дома; их и рад бы сбыть, да
с бесприданницами придется еще подождать.
Что касается до мелкопоместных дворян, то они уже в самом начале крестьянской реформы почти совсем исчезли
с сельскохозяйственной арены.
Вообще судьба этих людей представляет изрядную загадку: никто не следил за их исчезновением, никто не помнит о них, не знает,
что с ними сталось.
Потом обошел лес и, заметив местами порубки, пригрозил сторожу ("Без этого, вашескородие, невозможно!"). Узнал,
что с пустошами дело идет плохо: крестьяне совсем их не разбирают.
"Убежденный"помещик (быть может, тот самый сын «равнодушного», о котором сейчас упомянуто) верит,
что сельское хозяйство составляет главную основу благосостояния страны. Это — теоретическая сторона его миросозерцания.
С практической стороны, он убежден,
что нигде так выгодно нельзя поместить капитал. Но, разумеется, надо терпение, настойчивость, соответственный капитал и известный запас сведений.
Начать
с того,
что он купил имение ранней весной (никто в это время не осматривает имений), когда поля еще покрыты снегом, дороги в лес завалены и дом стоит нетопленый; когда годовой запас зерна и сена подходит к концу, а скот, по самому ходу вещей, тощ ("увидите, как за лето он отгуляется!").
Покуда в доме идет содом, он осматривает свои владения. Осведомляется, где в последний раз сеяли озимь (пашня уж два года сряду пустует), и нанимает топографа, чтобы снял полевую землю на план и разбил на шесть участков, по числу полей. Оказывается,
что в каждом поле придется по двадцати десятин, и он спешит посеять овес
с клевером на том месте, где было старое озимое.
Даже пойла хорошего нет, потому
что единственный в усадьбе пруд
с незапамятных времен не чищен ("Вот осенью вычищу — сколько я из него наилку на десятины вывезу!" — мечтает барин).
Правда,
что половины капитала как не бывало, но со временем она возвратится
с лихвою.
А он
что? Как вышел из «заведения» коллежским секретарем (лет двенадцать за границей потом прожил, все хозяйству учился), так и теперь коллежский секретарь. Даже земские собрания ни разу не посетил, в мировые не баллотировался. Связи все растерял,
с бывшими товарищами переписки прекратил,
с деревенскими соседями не познакомился. Только и побывал, однажды в три года, у"интеллигентного работника", полюбопытствовал, как у него хозяйство идет.
— Вот, покуда,
что в результате получилось, — молвил он, — ну, да ведь мы
с Финагеичем не отстанем. Теперь только коровы и выручают нас. Сами молоко не едим, так Финагеич в неделю раз-другой на сыроварню возит. Но потом…
Однако на другой день он пожелал проверить оценку Анпетова. Выйдя из дому, он увидел,
что работник Семен уж похаживает по полю
с плужком. Лошадь — белая, Семен в белой рубашке — издали кажет, точно белый лебедь рассекает волны. Но, по мере приближения к пашне, оказывалось,
что рубашка на Семене не совсем белая, а пропитанная потом.