Неточные совпадения
Определяются во всей подробности
не только пределы и содержание знания, но и число годовых часов, посвящаемых
каждой отрасли его.
Таков человек, у которого сердце
не на месте; а за ним следует целая свита людей, у которых тоже сердце
не на месте, у
каждого по своему ведомству. И опять появляются на сцену лохматые, опять слышатся слова: «противодействие», «ирония». Сколько тут жертв!
Хиреет русская деревня, с
каждым годом все больше и больше беднеет. О „добрых щах и браге“, когда-то воспетых Державиным, нет и в помине. Толокно да тюря; даже гречневая каша в редкость. Население растет, а границы земельного надела остаются те же. Отхожие промыслы, благодаря благосклонному участию Чумазого,
не представляют почти никакого подспорья.
Сколько тогда одних ревизоров было — страшно вспомнить! И для
каждого нужно было делать обеды, устраивать пикники, катанья, танцевальные вечера. А уедет ревизор — смотришь, через месяц записка в три пальца толщиной, и в ней все неправды изложены, а правды ни одной, словно ее и
не бывало. Почесывают себе затылок губернские властелины и начинают изворачиваться.
Каждые два года приезжал к набору флигель-адъютант, и тоже утирал слезы и подавал отчет. И отчеты
не об одном наборе, но и обо всем виденном и слышанном, об управлении вообще. Существует ли в губернии правда или нет ее, и что нужно сделать, чтоб она существовала
не на бумаге только, но и на деле. И опять запросы, опять отписки…
В результате оказывалось нечто вроде игры в casse-tete, [головоломку (франц.)] где
каждая фигурка плотно вкладывается в другую, покуда
не образуется нечто целое, долженствующее выполнить из кучи кусочков нарисованную в книжке фигуру,
не имеющую никакого значения вне процесса игры.
Миряне, если бы и собрались на помочь, то
не вспахали бы, а только взболтали бы землю,
каждый на свой образец.
Поля удобрены ("вон на ту десятину гуано положили"), клевер в обоих полях вскочил густо; стадо большое, больше ста голов (хороший хозяин
не менее 1 1/3 штуки на десятину пашни держит); коровы сытые, породистые; скотный двор содержится опрятно,
каждая корова имеет свой кондуитный список: чуть начала давать молока меньше — сейчас соберут совет и начинают добиваться, каким образом и отчего.
И дом и службы, после капитального ремонта, особенных затрат
не требуют, и, в довершение всего, по
каждой отрасли заведена двойная бухгалтерия.
— И я тоже
не желаю, а потому и стою, покамест, во всеоружии. Следовательно, возвращайтесь
каждый к своим обязанностям, исполняйте ваш долг и будьте терпеливы. Tout est a refaire — вот девиз нашего времени и всех людей порядка; но задача так обширна и обставлена такими трудностями, что нельзя думать о выполнении ее, покуда
не наступит момент. Момент — это сила, это conditio sine qua non. [необходимое условие (лат.)] Правду ли я говорю?
Через полгода он уже занимает хороший пост и пишет циркуляры, в которых напоминает, истолковывает свою мысль и побуждает. В то же время он — член английского клуба, который и посещает почти
каждый вечер. Ведет среднюю игру, по преимуществу же беседует с наезжими добровольцами о том, que tout est a recommencer, но момент еще
не наступил.
— Кандидатов слишком довольно. На
каждое место десять — двадцать человек, друг у дружки так и рвут. И чем больше нужды, тем труднее: нынче и к месту-то пристроиться легче тому, у кого особенной нужды нет. Доверия больше, коли человек
не жмется, вольной ногой в квартиру к нанимателю входит. Одёжа нужна хорошая, вид откровенный. А коли этого нет, так хошь сто лет грани мостовую — ничего
не получишь. Нет, ежели у кого родители есть — самое святое дело под крылышком у них смирно сидеть.
Теперь он даже в пирожную ходить
не может; и денег нет, и силы тают с
каждым днем. С трудом Анна Ивановна уговорила его
не отказываться от скудного обеда в два блюда, обнадежив, что
не все еще пропало и что со временем она возвратит свои издержки.
Он
не просто читает, но и вникает;
не только вникает, но и истолковывает
каждое слово, пестрит поля страниц вопросительными знаками и заметками, в которых заранее произносит над писателем суд, сообщает о вынесенных из чтения впечатлениях друзьям, жене, детям, брызжет, по поводу их, слюною в департаментах и канцеляриях, наполняет воплями кабинеты и салоны, убеждает, грозит, доказывает существование вулкана, витийствует на тему о потрясении основ и т. д.
Немка была молодая и веселая. Сам Ардальон Семеныч с ее водворением повеселел. По-немецки он знал только две фразы:"Leben Sie wohl, essen Sie Kohl"[«Будьте здоровы, ешьте капусту» (нем.)] и «Wie haben Sie geworden gewesen», [Бессмысленное сочетание глагольных форм (Ред.)] и этими фразами неизменно
каждый день встречал появление немки в столовой. Другой это скоро бы надоело, но фрейлейн Якобсон
не только
не скучала любезностями Братцева, но постоянно встречала их веселым хохотом.
На другой день Ольга Васильевна повторила свою просьбу, но она уже видела, что ей придется напоминать об одном и том же
каждый день и что добровольно никто о Мироне
не подумает.
— Всего больше угнетает то, — сказал он, — что надо действовать как будто исподтишка. Казаться веселым, когда чувствуешь в сердце горечь, заискивать у таких личностей, с которыми
не хотелось бы даже встречаться, доказывать то, что само по себе ясно как день, следить, как бы
не оборвалась внезапно тонкая нитка, на которой чуть держится дело преуспеяния, отстаивать
каждый отдельный случай, пугаться и затем просить, просить и просить… согласитесь, что это нелегко!
Но она
не забыла.
Каждый день по нескольку раз она открывала заветную шкатулку, перечитывала деревянное письмо, комментировала
каждое слово, усиливаясь что-нибудь выжать. Может быть, он чем-нибудь связан? может быть, эта связь вдруг порвется, и он вернется к ней? ведь он ее любит… иначе зачем же было говорить? Словом сказать, она только этим письмом и жила.
По вечерам открылись занятия, собиралось до пяти-шести учеников. Ценою непрошеных кульков, напоминавших о подкупе, Анна Петровна совсем лишилась свободного времени. Ни почитать, ни готовиться к занятиям следующего дня — некогда. К довершению ученики оказались тупы, требовали усиленного труда. Зато доносов на нее
не было, и Дрозд, имевший частые сношения с городом,
каждый месяц исправно привозил ей из управы жалованье. Сам староста, по окончании церковной службы, поздравлял ее с праздником и хвалил.
Тетрадки ее были в порядке; книжки чисты и
не запятнаны. У нее была шкатулка, которую подарила ей сама maman (директриса института) и в которой лежали разные сувениры. Сувениров было множество: шерстинки, шелковинки, ленточки, цветные бумажки, и все разложены аккуратно, к
каждому привязана бумажка с обозначением, от кого и когда получен.
Чем более погружалась она в институтскую мглу, тем своеобразнее становилось ее представление о мужчине. Когда-то ей везде виделись «херувимы»; теперь это было нечто вроде стада статских советников (и выше), из которых
каждый имел надзор по своей части. Одни по хозяйственной, другие — по полицейской, третьи — по финансовой и т. д. А полковники и генералы стоят кругом в виде живой изгороди и наблюдают за тем, чтобы статским советникам
не препятствовали огород городить.
Правильна или неправильна идея, полезно или вредно направление, которому служит данный журнал (по-нашему, «газета»), это — вопрос особый; но несомненно, что идея и направление — существуют, что они высказываются в
каждой строке журнала,
не смешиваясь ни с какими другими идеями и направлениями.
Каждый новый шаг грозит, что коробка оборвется и осыплет его преступлениями. Хотя в столичных захолустьях существует множество ворожей, которые на гуще и на бобах всякую штуку развести могут, но такой ворожеи, которая наперед угадала бы: пройдет или
не пройдет? — еще
не народилось. Поэтому Ахбедный старается угадать сам. Работа изнурительная, жестокая. Напуганное воображение говорит без обиняков:"
Не пройдет!" — но в сердце в это же время закипает робкая надежда:"А вдруг… пройдет!"
Сначала вырвалось восклицание:"Однако!" — потом:"Чудеса!" — потом:"Это уж ни на что
не похоже!" — и наконец:"Неужто же этой комедии
не будет положен предел?"И с
каждым восклицанием почва общечеловеческой Правды, вместе с теорией жертв общественного темперамента, все больше и больше погружалась в волны забвения.
— Десять рублей да десять рублей, — ворчит он, —
каждый день раскошеливайся! Деньги так и жрут, а благонамеренность все-таки за хвост поймать
не могут. Именно только вонь от нее.
Несколько дней сряду обедал Краснов у своего бывшего противника, и
каждый раз в пользу его закалали тельца упитана. Никто
не мог проникнуть в сущность политики Краснова, и все удивлялись его великодушию.
Каждое ведомство имеет свои прерогативы, наступать на которые законом
не разрешается.
Таким образом все объясняется. Никому
не приходит в голову назвать Бодрецова лжецом; напротив, большинство думает:"А ведь и в самом деле, у нас всегда так; сию минуту верно, через пять минут неверно, а через четверть часа — опять верно".
Не может же, в самом деле, Афанасий Аркадьич
каждые пять минут знать истинное положение вещей. Будет с него и того, что он хоть на десять минут сумел заинтересовать общественное мнение и наполнить досуг праздных людей.
Афанасий Аркадьич идет с ним под руку, но на
каждом шагу останавливается и с словами:"сейчас, сейчас!" — отскакивает вперед, догоняет, перегоняет, шепнет на ухо пару слов, потом опять возвращается, возобновляет прерванный разговор, но никогда
не доведет его до конца.
Потом пошли кандидаты на болгарский престол.
Каждый день — новый кандидат, и всё какие-то необыкновенные. Ходит Афанасий Аркадьич по Невскому и возвещает:"принц Вильманстрандский! принц Меделанский! князь Сампантрё!" — Никто верить ушам
не хочет, а между тем стороной узнают, что действительно речь об меделанском принце была — и даже очень серьезно.
— Что ты натворил, черт лохматый! — упрекали его старики, — разве она в первый раз?
Каждую ночь ворочается пьяная. Смотри, как бы она на тебя доказывать
не стала, как будут завтра разыскивать.
Только обязательная служба до известной степени выводила его из счастливого безмятежия. К ней он продолжал относиться с величайшим нетерпением и, отбывая повинность, выражался, что и он
каждый день приносит свою долю вреда. Думаю, впрочем, что и это он говорил,
не анализируя своих слов. Фраза эта, очевидно, была, так сказать, семейным преданием и запала в его душу с детства в родном доме, где все, начиная с отца и кончая деревенскими кузенами, кичились какою-то воображаемою независимостью.
— Я, голубчик, держусь того правила, что
каждый сам лучше может оценивать собственные поступки. Ты знаешь, я никогда
не считал себя судьей чужих действий, — при этом же убеждении остался я и теперь.
— Pardon! Выражение: «мелочи» — сорвалось у меня с языка. В сущности, я отнюдь
не считаю своего «дела» мелочью. Напротив. Очень жалею, что ты затеял весь этот разговор, и даже
не хочу верить, чтобы он мог серьезно тебя интересовать. Будем
каждый делать свое дело, как умеем, — вот и все, что нужно. А теперь поговорим о другом…
Такова была среда, которая охватывала Имярека с молодых ногтей. Живя среди массы людей, из которых
каждый устраивался по-своему, он и сам подчинялся общему закону разрозненности. Вместе с другими останавливался в недоумении перед задачами жизни и
не без уныния спрашивал себя: ужели дело жизни в том и состоит, что оно для всех одинаково отсутствует?