Неточные совпадения
Я
не имею сведений, как идет
дело в глубине Финляндии, проникли ли и туда обрусители, но, начиная от Териок и Выборга, верст на двадцать по побережью Финского залива, нет того ничтожного озера, кругом которого
не засели бы русские землевладельцы.
Исправников и становых здесь
днем с огнем
не сыщешь. Но паспорты у русских дачников с некоторого времени начали требовать.
Что все это означает, как
не фабрикацию испугов в умах и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния
не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом
деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
Это уж мелочи горькие, но покуда никто их еще
не пугается; а когда наступит очередь для испуга, — может быть,
дело будет уже непоправимо.
Скажет она это потому, что душевная боль
не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных
дел, а следовательно, и в самой жизни человеческих обществ произошел как бы перерыв, который нельзя же
не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою и более
не возвратится к этому предмету.
— Да завтрашнего
дня. Все думается: что-то завтра будет!
Не то боязнь,
не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще
не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
— Все-таки я
не вижу, что же тут общего с завтрашним
днем?
Дело в том, что Баттенберговы проказы
не сами по себе важны, а потому, что, несмотря на свое ничтожество, заслоняют те горькие «мелочи», которые заправским образом отравляют жизнь.
В губернии вы прежде всего встретите человека, у которого сердце
не на месте.
Не потому оно
не на месте, чтобы было переполнено заботами об общественном
деле, а потому, что все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений.
Я
не говорю уже о том, как мучительно жить под условием таких метаний, но спрашиваю: какое горькое сознание унижения должно всплыть со
дна души при виде одного этого неустанно угрожающего указательного перста?
Так, изо
дня в
день, течет эта безрассветная жизнь, вся поглощенная мелочами, чего-то отыскивающая и ничего
не обретающая, кроме усмотрения. Сегодня намечается одна жертва, завтра уже две и так далее в усиленной прогрессии.
Недаром же так давно идут толки о децентрализации, смешиваемой с сатрапством, и о расширении власти, смешиваемом с разнузданностью. Плоды этих толков, до сих пор, впрочем, остававшихся под спудом, уже достаточно выяснились. «Эти толки недаром! в них-то и скрывается настоящая интимная мысль!» — рассуждает провинция и,
не откладывая
дела в долгий ящик, начинает приводить в исполнение
не закон и даже
не циркуляр, а простые газетные толки,
не предвидя впереди никакой ответственности…
Торг заключался. За шестьдесят рублей девку
не соглашались сделать несчастной, а за шестьдесят пять — согласились. Синенькую бумажку ее несчастье стоило. На другой
день девке объявляли через старосту, что она — невеста вдовца и должна навсегда покинуть родной дом и родную деревню. Поднимался вой, плач, но «задаток» был уже взят —
не отдавать же назад!
Во-первых, им
не нужно было давать «
дней» для работы на себя, а можно было каждодневно томить на барской работе; во-вторых, при их посредстве можно было исправлять рекрутчину,
не нарушая целости и благосостояния крестьянских семей.
При так называемых повальных обысках соседи-помещики заявляли, что поступки злоупотребителя
не выходят из категории действий, без которых немыслимы ни порядок, ни доброе хозяйство; а депутатское собрание, основываясь на этих отзывах, оставляло
дело без последствий.
И так как старый закон
не был упразднен, то обеспечение представлялось
делом легким и удобоисполнимым.
— Мы
не вольноотпущенные! — возопили они в один голос, — мы на
днях сами будем свободные… с землей!
Не хотим в мещане!
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому — и прав… ха-ха-ха! — Ну, да и Чумазому это
дело не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались и такие, которые даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные веками права на чужую собственность, чуть
не потрясение основ.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое
дело затеяли!
Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей!
не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще
не отняли! что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
— Помилуйте! — говорил он, — мы испокон века такие
дела делали, завсегда у господ людей скупали — иначе где же бы нам работников для фабрики добыть? А теперь, на-тко, что случилось! И во сне
не гадал!
Чем кончилось это
дело, я
не знаю, так как вскоре я оставил названную губернию. Вероятно, Чумазый порядочно оплатился, но затем, включив свои траты в графу: „издержки производства“, успокоился. Возвратились ли закабаленные в „первобытное состояние“ и были ли вновь освобождены на основании Положения 19-го февраля, или поднесь скитаются между небом и землей, оторванные от семей и питаясь горьким хлебом поденщины?
Было время, когда люди выкрикивали на площадях: „слово и
дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако это нимало
не мешало тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять появлялось на сцену „слово и
дело“, опять застенки и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
Не больше как лет тридцать тому назад даже было строго воспрещено производить
дела единолично и
не в коллегии.
Каждые два года приезжал к набору флигель-адъютант, и тоже утирал слезы и подавал отчет. И отчеты
не об одном наборе, но и обо всем виденном и слышанном, об управлении вообще. Существует ли в губернии правда или нет ее, и что нужно сделать, чтоб она существовала
не на бумаге только, но и на
деле. И опять запросы, опять отписки…
Итак, терпение, милостивые государи! Терпение с небольшою прибавкой доброжелательства и решимости разрешать назревающие вопросы жизни
не одной постановкой обнаженного fin de non recevoir, [отказа дать
делу законный ход (франц.)] но и с участием свободного анализа.
В этом
деле им тоже руководит мудрость змия и твердая решимость
не потерпеть ущерба в жизнестроительном обиходе.
На арену хозяйственности выступает большак-сын. Если он удался, вся семья следует его указаниям и, по крайней мере, при жизни старика
не выказывает розни. Но, по временам, стремление к особничеству все-таки прорывается. Младшие сыновья припрятывают деньги, —
не всё на общее
дело отдают, что выработают на стороне. Между снохами появляются «занозы», которые расстраивают мужей.
У него дом больше — такой достался ему при поступлении на место; в этом доме,
не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а на лето и работника, потому что земли у него больше, а стало быть, больше и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она
не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший на следствие или по другим казенным
делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой
не решающийся продолжать путь.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому что они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный
день он сам идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила
не явится.
Точно так же осторожно обходится с убоиной; ест кашу
не всякий
день и льет в нее
не коровье масло, а постное; хлеб подает на стол черствый и солит похлебку
не во время варки ее (соляных частиц много улетучивается), а тогда, когда она уже стоит на столе.
Сиди дома, думай думу,
дела не делай, а от
дела не бегай.
"Семян
не соберем!" — говорит он себе, и страх перед завтрашним
днем ни на минуту
не покидает его.
Ни одного
дня, который
не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это
не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он
не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
Тогда он
не увидит, как пролетел
день, и когда настанет время отдыха, то заснет как убитый.
О равнодушном помещике в этом этюде
не будет речи, по тем же соображениям, как и о крупном землевладельце: ни тот, ни другой хозяйственным
делом не занимаются. Равнодушный помещик на скорую руку устроился с крестьянами, оставил за собой пустоша, небольшой кусок лесу, пашню запустил, окна в доме заколотил досками, скот распродал и, поставив во главе выморочного имущества
не то управителя,
не то сторожа (преимущественно из отставных солдат), уехал.
Потом обошел лес и, заметив местами порубки, пригрозил сторожу ("Без этого, вашескородие, невозможно!"). Узнал, что с пустошами
дело идет плохо: крестьяне совсем их
не разбирают.
— И у меня, грешным
делом, вертелось на языке: погодите до тепла,
не поспешайте! Но при сем думалось и так: ежели господин поспешает — стало быть, ему надобно.
У детей с утра до вечера головки болят;
днем в хорошую погоду они на воздухе, в саду, но в дождь приюта найти
не могут.
— Нет, это коровы такие… Одна корова два года ялова ходит, чайную чашечку в
день доит; коров с семь перестарки, остальные — запущены. Всех надо на мясо продать, все стадо возобновить, да и скотницу прогнать. И быка другого необходимо купить — теперешнего коровы
не любят.
На будущий год доход увеличивается до трехсот рублей. Работал-работал, суетился-суетился, капитал растратил, труд положил, и все-таки меньше рубля в
день осталось. Зато масло — свое, картофель — свой, живность — своя… А впрочем, ведь и это
не так. По двойной бухгалтерии, и за масло и за живность деньги заплатили…
Кроме того: хотя все устроено капитально и прочно, но кто же может поручиться за будущее? Ведь
не вечны же, в самом
деле, накаты; нельзя же думать, чтобы на крыше краска никогда
не выгорела… Вон в молочной на крышу-то понадеялись, старую оставили, а она мохом уж поросла!
Однако на другой
день он пожелал проверить оценку Анпетова. Выйдя из дому, он увидел, что работник Семен уж похаживает по полю с плужком. Лошадь — белая, Семен в белой рубашке — издали кажет, точно белый лебедь рассекает волны. Но, по мере приближения к пашне, оказывалось, что рубашка на Семене
не совсем белая, а пропитанная потом.
"Действительно, — думал он, — пахать — это… Но все-таки Анпетов соврал. Пахать я, конечно,
не могу, но, в сущности, это и
не мое
дело. Мое
дело — руководить, вдохнуть душу, а всё остальное…"
— Пробовал я сегодня пахать —
не могу. Это
не мое
дело. Мое
дело — вдохнуть душу, распорядиться, руководить. Это тоже труд, и
не маленький!
В голове у него совсем
не сербские
дела были, а бычок, которого он недавно купил.
— Чего думать! Целый
день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя
не знаем. Посмотри, на что я похожа стала! на что ты сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть на выставку, а в результате… триста рублей!
Словом сказать, так обставил
дело, что мужичку курицы выпустить некуда. Курица глупа,
не рассуждает, что свое и что чужое, бредет туда, где лучше, — за это ее сейчас в суп. Ищет баба курицу, с ног сбилась, а Конон Лукич молчит.
Словом сказать, и потравы и порубки
не печалят его, а радуют. Всякий нанесенный ему ущерб оценен заблаговременно, на все установлена определенная такса. Целый
день он бродит по полям, по лугам, по лесу, ничего
не пропустит и словно чутьем угадает виновного. Даже ночью одним ухом спит, а другим — прислушивается.
На первых порах после освобождения он завалил мирового посредника жалобами и постоянно судился, хотя почти всегда проигрывал
дела; но крестьянам даже выигрывать надоело: выиграешь медный пятак, а времени прогуляешь на рубль. Постепенно они подчинились; отводили душу, ругая Лобкова в глаза, но назначенные десятины обработывали исправно,
не кривя душой. Чего еще лучше!
— С удовольствием, друг. И процента
не возьму: я тебе два пуда, и ты мне два пуда — святое
дело! Известно, за благодарность ты что-нибудь поработаешь… Что бы, например? — Ну, например, хозяйка твоя с сношеньками полдесятинки овса мне сожнет. Ах, хороша у тебя старшая сноха… я-адреная!