Неточные совпадения
Такое разнообразие мероприятий, конечно,
не могло
не воздействовать
и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть
такой, который
не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его
так же желты
и испещрены каракулями,
так же изъедены мышами
и загажены мухами, как
и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Изложив
таким манером нечто в свое извинение,
не могу
не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой
и вареными яйцами, имеет три реки
и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается
и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, —
не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть глупыми! а ищите
такого князя, какого нет в свете глупее, —
и тот будет володеть вами.
Бросились они все разом в болото,
и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины
и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит
и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот
так князь! лучшего
и желать нам
не надо!
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет,
не головотяпами следует вам называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе
такого князя, какого нет в свете глупее, —
и тот будет володеть вами!
Шли головотяпы домой
и воздыхали. «Воздыхали
не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» — говорили они.
И еще говорили: «Та́кали мы, та́кали, да
и прота́кали!» Один же из них, взяв гусли, запел...
Между тем новый градоначальник оказался молчалив
и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было
такое, что нельзя было терять ни одной минуты)
и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже
и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками,
и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Напротив того, бывали другие, хотя
и не то чтобы очень глупые —
таких не бывало, — а
такие, которые делали дела средние, то есть секли
и взыскивали недоимки, но
так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их
не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
— Что ж это
такое? фыркнул —
и затылок показал! нешто мы затылков
не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом
и помилуй!
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков,
и вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «
не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки
не доискались.
А что, если это
так именно
и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно
такой, а
не иной градоначальник?
Он сшил себе новую пару платья
и хвастался, что на днях откроет в Глупове
такой магазин, что самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера в 1762 году
не было.
Он
не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена
не иначе как с согласия самого же градоначальника
и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху,
так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик
и английская пилка.
Выслушав
такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству
и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать
и выжидать, что будет. Ввиду
таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию,
и в то же время всем
и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы
не волновать народ
и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами
и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались
такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.
Тогда он
не обратил на этот факт надлежащего внимания
и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову
и вместо нее надевал ермолку, точно
так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.]
и надевает колпак.
Может быть, тем бы
и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих
и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело
не усложнилось вмешательством элемента до
такой степени фантастического, что сами глуповцы —
и те стали в тупик. Но
не будем упреждать событий
и посмотрим, что делается в Глупове.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь
такой же градоначальник, как
и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы
так и остолбенели.
—
Так выкатить им три бочки пенного! — воскликнула неустрашимая немка, обращаясь к солдатам,
и не торопясь выехала из толпы.
И если б
не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой с раската! Но
так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось,
и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.
—
И с чего тебе, паскуде,
такое смехотворное дело в голову взбрело?
и кто тебя, паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская,
не обращая внимания на Амалькин ответ.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе
такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что
и они
не раз бывали у градоначальников «для лакомства».
Таким образом, приходилось отражать уже
не одну, а разом трех претендентш.
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже
такое, что тому
и во сне
не снилось,
и так как судоговорение было краткословное, то в городе только
и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало единомыслия,
так как никто
не хотел взять на себя обязанность руководить ими, —
и попытка
не удалась.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены
и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то
не по себе,
так как о новом градоначальнике все еще
не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи,
и не смели ни за какое дело приняться, потому что
не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Так кончилось это бездельное
и смеха достойное неистовство; кончилось
и с тех пор
не повторялось.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но
так как сила
не в названии, а в той сущности, которую преследует проект
и которая есть
не что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до тех пор
и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
Целых шесть лет сряду город
не горел,
не голодал,
не испытывал ни повальных болезней, ни скотских падежей,
и граждане
не без основания приписывали
такое неслыханное в летописях благоденствие простоте своего начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен
и настойчив до крайности: скинул замасленный халат
и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам
не зевали, а смотрели в оба,
и к довершению всего устроил
такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их
не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это
не похвалят!»
Тем
не менее Митькиным словам
не поверили,
и так как казус [Ка́зус — случай.] был спешный, то
и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже был бит на площади кнутом
и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь в числе прочих сущих воров
и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
Небо раскалилось
и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье
и пахло гарью; земля трескалась
и сделалась тверда, как камень,
так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы
и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела
и выколосилась необыкновенно рано, но была
так редка,
и зерно было
такое тощее, что
не чаяли собрать
и семян; яровые совсем
не взошли,
и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды
не родилось; скотина металась, мычала
и ржала;
не находя в поле пищи, она бежала в город
и наполняла улицы.
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую
такую пищу стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости
не было; пробовали,
не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но
и тут настоящей сытости
не добились.
Тем
не менее вопрос «охранительных людей» все-таки
не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились
и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились
так называемые «отпадшие», то есть
такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего
не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Очень может быть, что
так бы
и кончилось это дело измором, если б бригадир своим административным неискусством сам
не взволновал общественного мнения.
Но бумага
не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть
и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни
и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал
и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что
не было дома, который
не считал бы одного или двух злоумышленников.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко
и что ему ничего другого
не остается, как спрятаться в архив.
Так он
и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул,
и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В
таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых они
не могли забыть
и которые каждая сторона формулировала
так:"Кабы
не ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы
и о сю пору по матушке-Москве".
Был у нее, по слухам,
и муж, но
так как она дома ночевала редко, а все по клевушка́м да по овинам, да
и детей у нее
не было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно
так и явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
— По́што же ты хоронишь его? чай,
и так от тебя, божьей старушки, никто
не покорыствуется?
Не успели отзвонить третий звон, как небо заволокло сплошь
и раздался
такой оглушительный раскат грома, что все молящиеся вздрогнули; за первым ударом последовал второй, третий; затем послышался где-то,
не очень близко, набат.
Видно было, как кружатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы,
и казалось, что перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а
не горчайшее из злодеяний, которыми
так обильны бессознательные силы природы.
Полагают, что Боголепов в пьяном виде курил трубку
и заронил искру в сенную труху, но
так как он сам при этом случае сгорел, то догадка эта настоящим образом в известность
не приведена.
И теперь рассуждаю
так: ежели таковому их бездельничеству потворство сделать, да
и впредь потрафлять, то как бы оное
не явилось повторительным
и не гораздо к утишению способным?"
Отписав
таким образом, бригадир сел у окошечка
и стал поджидать,
не послышится ли откуда:"ту-ру! ту-ру!"Но в то же время с гражданами был приветлив
и обходителен,
так что даже едва совсем
не обворожил их своими ласками.
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее
и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя
и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он был, — поясняет летописец, —
так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей
не оставил".
Наконец, однако, сели обедать, но
так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то
и тут напился до безобразия. Стал говорить неподобные речи
и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.
Слава о его путешествиях росла
не по дням, а по часам,
и так как день был праздничный, то глуповцы решились ознаменовать его чем-нибудь особенным.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник
и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе
и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно,
и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет
не появлялось, а денег развелось
такое множество, что даже куры
не клевали их… Потому что это были ассигнации.
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время еще
не наступило
и что ему следует ограничить свои задачи только
так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".