Здесь опять послышались одобрительные смешки в публике, и все по адресу прокурора. Не буду приводить всей
речи защитника в подробности, возьму только некоторые из нее места, некоторые главнейшие пункты.
Недавно все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим… молодым человеком, и о странной
речи защитника, где говорится, что при бедном состоянии преступника ему естественно должно было прийти в голову убить этих шесть человек.
Выслушав
речь защитника, палата удалилась для совещания и после довольно продолжительного времени вынесла свое определение, по коему находила, что преступления, по которым Николай Савин обвиняется в России, входят в число тех преступлений, по которым, в силу имеющегося между Бельгией и Россией трактата, выдача должна состояться.
Был один пункт, даже всех поразивший в
речи защитника, а именно полное отрицание существования этих роковых трех тысяч рублей, а стало быть, и возможности их грабежа.
Неточные совпадения
Далее: «Во-вторых,
защитник Масловой, — продолжал он читать, — был остановлен во время
речи председателем, когда, желая охарактеризовать личность Масловой, он коснулся внутренних причин ее падения, на том основании, что слова
защитника якобы не относятся прямо к делу, а между тем в делах уголовных, как то было неоднократно указываемо Сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет первенствующее значение, хотя бы для правильного решения вопроса о вменении» — два, — сказал он, взглянув на Нехлюдова.
Но когда опрос перешел к
защитнику, тот, почти и не пробуя опровергать показание, вдруг завел
речь о том, что ямщик Тимофей и другой мужик Аким подняли в Мокром, в этот первый кутеж, еще за месяц до ареста, сто рублей в сенях на полу, оброненные Митей в хмельном виде, и представили их Трифону Борисовичу, а тот дал им за это по рублю.
К тому же мое описание вышло бы отчасти и лишним, потому что в
речах прокурора и
защитника, когда приступили к прениям, весь ход и смысл всех данных и выслушанных показаний были сведены как бы в одну точку с ярким и характерным освещением, а эти две замечательные
речи я, по крайней мере местами, записал в полноте и передам в свое время, равно как и один чрезвычайный и совсем неожиданный эпизод процесса, разыгравшийся внезапно еще до судебных прений и несомненно повлиявший на грозный и роковой исход его.
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил московский доктор, заканчивая свою
речь, — что подсудимый, входя в залу, должен был смотреть на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя я вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается его участь, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это действительно могло бы считаться признаком его ненормального душевного состояния в данную минуту, но в то же время я утверждаю, что он должен был смотреть не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего
защитника, в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависит теперь вся его участь».
— Есть, — сказал он в одной группе, как передавали потом, — есть эти невидимые нити, связующие
защитника с присяжными. Они завязываются и предчувствуются еще во время
речи. Я ощутил их, они существуют. Дело наше, будьте спокойны.