Неточные совпадения
Издатель
не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает,
что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю
на ту бездну, которая отделяет нас от него.
Изложив таким манером нечто в свое извинение,
не могу
не присовокупить,
что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму,
на семи горах построен,
на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит,
что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Но когда дошли до того,
что ободрали
на лепешки кору с последней сосны, когда
не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Однако кособрюхие
не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить
не изловили, и только тогда, увидев,
что правда
на стороне головотяпов, принесли повинную.
— Я уж
на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит
на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет,
не головотяпами следует вам называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
—
Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были — и те
не пошли! — напустились головотяпы
на новотора-вора.
Видят головотяпы,
что вор-новотор кругом
на кривой их объехал, а
на попятный уж
не смеют.
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова
на ухо говорить. Долго они шептались, а про
что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли —
на том основании,
что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину —
на том основании,
что он «в Питере бывал,
на полу сыпал и тут
не упал», но наконец предпочел орловца, потому
что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое,
что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же,
на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
И
что всего замечательнее, в эту достопамятную ночь никто из обывателей
не только
не был разбужен криком «
не потерплю!», но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил
на время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и
на все увещания ограничивался тем,
что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки, только потел, а секрета
не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно:
что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
С течением времени Байбаков
не только перестал тосковать, но даже до того осмелился,
что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день
не будет выдавать ему
на шкалик.
Он сшил себе новую пару платья и хвастался,
что на днях откроет в Глупове такой магазин,
что самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера в 1762 году
не было.
Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков,
что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они
не увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять
на своего более
чем странного градоначальника.
Он
не без основания утверждал,
что голова могла быть опорожнена
не иначе как с согласия самого же градоначальника и
что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как
на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого
на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.
Тогда он
не обратил
на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно,
что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Но Младенцеву
не дали докончить, потому
что при первом упоминовении о Байбакове всем пришло
на память его странное поведение и таинственные ночные походы его в квартиру градоначальника…
Смотритель подумал с минуту и отвечал,
что в истории многое покрыто мраком; но
что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел
на плечах хотя и
не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие,
что голова, пролежав некоторое время
на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена
на поле в виде удобрения, если бы дело
не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического,
что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но
не будем упреждать событий и посмотрим,
что делается в Глупове.
Между тем измена
не дремала. Явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим эгоистическим целям. И,
что всего страннее, представительницами анархического элемента явились
на сей раз исключительно женщины.
Во-первых, она сообразила,
что городу без начальства ни
на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих,
не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство,
что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали
на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности
не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Они вспомнили,
что в ветхом деревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и
что хотя она
не имела никаких прав
на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды призываема к градоначальнику.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала
на улице подозрительный шум и сразу поняла,
что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и
не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
— И с
чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская,
не обращая внимания
на Амалькин ответ.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу
на съедение отданы были! Довольно сказать,
что к утру
на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже
не было!»
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права
на том,
что и они
не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже
не одну, а разом трех претендентш.
Перебивши и перетопивши целую уйму народа, они основательно заключили,
что теперь в Глупове крамольного [Крамо́ла — заговор, мятеж.] греха
не осталось ни
на эстолько.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря
на то
что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то
не по себе, так как о новом градоначальнике все еще
не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и
не смели ни за какое дело приняться, потому
что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
С полною достоверностью отвечать
на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или
что в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он
не оправдал, или
что на него было возложено поручение, которого он, сробев,
не выполнил.
Издатель позволяет себе думать,
что изложенные в этом документе мысли
не только свидетельствуют,
что в то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом
на вещи, но могут даже и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Он ни во
что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате
на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
— Нужды нет,
что он парадов
не делает да с полками
на нас
не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь —
на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и
не приведи бог!
По-видимому, эта женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгляде
на которую человек
не загорается страстью, но чувствует,
что все его существо потихоньку тает.
Однако Аленка и
на этот раз
не унялась, или, как выражается летописец, «от бригадировых шелепов [Ше́леп — плеть, палка.] пользы для себя
не вкусила». Напротив того, она как будто пуще остервенилась,
что и доказала через неделю, когда бригадир опять пришел в кабак и опять поманил Аленку.
Узнал бригадир,
что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали и увели
на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка
на бригадирский двор, но путного ничего выговорить
не могла, а только рвала
на себе сарафан и безобразно кричала...
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно
не на кого другого, а
на Митьку. Узнали,
что Митька напоил
на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому
что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все
не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили
на бригадиров двор.
— Нет! мне с правдой дома сидеть
не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да
на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит… вот
что!
—
Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей,
не набежать
на рожон!
Оказалось
на поверку,
что «человечек» —
не кто иной, как отставной приказный Боголепов, выгнанный из службы «за трясение правой руки», каковому трясению состояла причина в напитках.
Но бумага
не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того,
что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал
на съезжую почти весь город, так
что не было дома, который
не считал бы одного или двух злоумышленников.
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок выходили
на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего
не сыскав, заводили речь об"воровстве"и кончали тем,
что помаленьку пускали в ход косы.
Но бригадир уже ничего
не слышал и ни
на что не обращал внимания.
Видно было, как вдали копошатся люди, и казалось,
что они бессознательно толкутся
на одном месте, а
не мечутся в тоске и отчаянье.
Человек так свыкся с этими извечными идолами своей души, так долго возлагал
на них лучшие свои упования,
что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо
не представлялась уму.
Но Архипушко
не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно было,
что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма разом рухнуло
на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка
на время опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились…
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали,
что тяжесть спала с сердец и
что отныне ничего другого
не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой.
На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.