Неточные совпадения
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу,
а не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Взгляни, наконец, на собственную свою персону — и там прежде всего встретишь главу,
а потом уже
не оставишь без приметы брюхо и прочие части.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и
не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет,
не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и
не в этом. В чем же?
А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Изложив таким манером нечто в свое извинение,
не могу
не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие,
а у нас — благочестие, Рим заражало буйство,
а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь,
а у нас — начальники.
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы
не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы
не напечатал он их в своем «Архиве».
А затем богу слава и разглагольствию моему конец.
Однако кособрюхие
не сразу испугались,
а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить
не изловили, и только тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную.
Истории этого устройства летописец подробно
не излагает,
а приводит из нее лишь отдельные эпизоды.
Но ничего
не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею.
А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего
не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, —
не головотяпами следует вам по делам вашим называться,
а глуповцами!
Не хочу я володеть глупыми!
а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами.
— Что же! — возражали они, — нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй,
а нас
не замай!
Шли они по ровному месту три года и три дня, и всё никуда прийти
не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом,
а он других ищет.
— Я уж на что глуп, — сказал он, —
а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет,
не головотяпами следует вам называться,
а глуповцами!
Не хочу я володеть вами,
а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
Видят головотяпы, что вор-новотор кругом на кривой их объехал,
а на попятный уж
не смеют.
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались,
а про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
—
А были мы у одного князя глупого да у другого князя глупого ж — и те володеть нами
не похотели!
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, —
а чтоб идти к вам жить —
не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите!
А вот посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит,
а я отсель и им и вами помыкать буду!
—
А как
не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы, то называться вам впредь
не головотяпами,
а глуповцами.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было
не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году,
а в следующем же году,
не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
Напротив того, бывали другие, хотя и
не то чтобы очень глупые — таких
не бывало, —
а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их
не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
— Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков
не видали!
а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль:
а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «
не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки
не доискались.
На улице царили голодные псы, но и те
не лаяли,
а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома; и только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Говорили, что новый градоначальник совсем даже
не градоначальник,
а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь.
А что, если это так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой,
а не иной градоначальник?
В 1762 году недоимочных реестров
не было,
а просто взыскивались деньги, сколько с кого надлежит.
Впрочем, это скорее
не анахронизм,
а прозорливость, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже
не совсем ловко.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки, только потел,
а секрета
не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает
не кара,
а похвала.
Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и
не порожний, но все равно как бы порожний сосуд,
а войны вел и трактаты заключал.
Помощник градоначальника, видя, что недоимки накопляются, пьянство развивается, правда в судах упраздняется,
а резолюции
не утверждаются, обратился к содействию штаб-офицера.
И бог знает чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту
не послышался звон колокольчика и вслед за тем
не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник,
а с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков,
а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в то время
не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому,
не по горячим следам,
а несколько лет спустя.
—
Не о том вас спрашивают, мужняя ли я жена или вдова,
а о том, признаете ли вы меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
Вести о «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли наконец и до начальства. Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить,
а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же,
а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно
не утапливали и с раската звериным обычаем
не сбрасывали». Но известия о назначении нового градоначальника все еще
не получалось.
— Атаманы-молодцы! — говорил Пузанов, — однако ведь мы таким манером всех людишек перебьем,
а толку
не измыслим!
— Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали — да пустое дело вышло!
а с тобой нам ссылаться
не пригоже, потому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! — кричали одни.
— Правда, — отвечала Амалька, — только
не обманным образом и
не облыжно,
а была и есмь градоначальница по самой сущей истине.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая,
а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они
не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже
не одну,
а разом трех претендентш.
Но Матренка только пускала в воде пузыри,
а сообщников и пособников
не выдала никого.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее
не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и
не водилось,
а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
«Точию же, братие, сами себя прилежно испытуйте, — писали тамошние посадские люди, — да в сердцах ваших гнездо крамольное
не свиваемо будет,
а будете здравы и пред лицом начальственным
не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны».
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила
не в названии,
а в той сущности, которую преследует проект и которая есть
не что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
А со съезжим домом — дело верное: и выстроен он прочно, и из колеи «рассмотрения»
не выбьется никуда.
— Нужды нет, что он парадов
не делает да с полками на нас
не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди!
А прежде сколько одних порядков было — и
не приведи бог!
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам
не зевали,
а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их
не осенила мысль: «
А ну как, братцы, нас за это
не похвалят!»
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка на бригадирский двор, но путного ничего выговорить
не могла,
а только рвала на себе сарафан и безобразно кричала...
К удивлению, бригадир
не только
не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего
не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать —
не кричала,
а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно
не на кого другого,
а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала походя тащить, и вдруг ни с того ни с сего стала требовать, чтоб ее признавали
не за ямщичиху,
а за поповскую дочь.