Неточные совпадения
Никто не помнил,
когда она поселилась в Глупове,
так что некоторые из старожилов полагали, что событие это совпадало с мраком времен.
В
таком положении были дела,
когда мужественных страдальцев повели к раскату. На улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманным оком [«Недреманное око», или «недремлющее око» — в дан — ном случае подразумевается жандармское отделение.] бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее,
так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же
когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
Так шло дело до вечера.
Когда наступила ночь, осаждающие, благоразумно отступив, оставили для всякого случая у клоповного завода сторожевую цепь.
Одним словом, вопросы глуповцев делались из рук вон щекотливыми. Наступила
такая минута,
когда начинает говорить брюхо, против которого всякие резоны и ухищрения оказываются бессильными.
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром.
Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились
так называемые «отпадшие», то есть
такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити,
когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив.
Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту,
когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В
таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в дерущихся порядочную струю воды; но
когда увидел Домашку, действовавшую в одной рубахе впереди всех с вилами в руках, то"злопыхательное"сердце его до
такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о силе данной им присяги, и о цели своего прибытия.
Таким образом, пожирая Домашку глазами, он просидел до вечера,
когда сгустившиеся сумерки сами собой принудили сражающихся разойтись по домам.
Так продолжалось до пяти часов,
когда народ начал расходиться по домам, чтоб принарядиться и отправиться ко всенощной.
Когда же совсем нечего было делать, то есть не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплох (в жизни самых расторопных администраторов встречаются
такие тяжкие минуты), то он или издавал законы, или маршировал по кабинету, наблюдая за игрой сапожного носка, или возобновлял в своей памяти военные сигналы.
Но
когда он взглянул на скрижали, то
так и ахнул.
Очевидно, что
когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать не глотает. Точно
так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали.
Когда он стал спрашивать, на каком основании освободили заложников, ему сослались на какой-то регламент, в котором будто бы сказано:"Аманата сечь, а будет который уж высечен, и
такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой на излечение".
Таким образом,
когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на законодательство уже установился, и установился именно в том смысле, который всего более удовлетворял потребностям минуты.
Но тут встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленский приступил к изданию первого закона, как оказалось, что он, как простой градоначальник, не имеет даже права издавать собственные законы.
Когда секретарь доложил об этом Беневоленскому, он сначала не поверил ему. Стали рыться в сенатских указах, но хотя перешарили весь архив, а
такого указа, который уполномочивал бы Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых, Беневоленских и т. п. издавать собственного измышления законы, — не оказалось.
Когда человек и без законов имеет возможность делать все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за
такое действие, которое не только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность.
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь,
когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству
так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
— Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается.
Так я всегда говорил,
так отозвался и теперь,
когда отправлялся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!
Наевшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы можно passer son temps a faire des betises, [Весело проводить время (франц.).] и был отменно доволен,
когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно
такой дом, какого ему желательно.
Ел сначала все, что попало, но
когда отъелся, то стал употреблять преимущественно
так называемую не́чисть, между которой отдавал предпочтение давленине и лягушкам.
Таким образом, однажды, одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благородных родителей, у которой только и приданого было, что красота, и в то время,
когда она гладила его по головке, сделал ее на всю жизнь несчастною.
Тем не менее душа ее жаждала непрестанно, и
когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым химиком (
так называла она Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно.
Вопрос об ухе был забыт и заменился другими вопросами политического и теологического [Теоло́гия (греч.) — богословие.] свойства,
так что
когда штаб-офицеру из учтивости предложили присутствовать при «восхищениях», то он наотрез отказался.
Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для
такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дрожали.
Он спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до
такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели,
когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Когда фантастический провал поглощал достаточное количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, если можно
так выразиться, перевертывался на другой бок и снова начинал другой
такой же сон.
Так шел он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда,
когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, а в особенности из эпохи,
когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"),
когда в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем
так искусно заметал следы свои, что законная власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер — никто ничего не знал об интригах Козыря,
так что,
когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
Но это был все-таки либерализм, а потому и он успеха иметь не мог, ибо уже наступила минута,
когда либерализма не требовалось вовсе.
Мне неоднократно случалось в сем триумфальном виде выходить к обывательским толпам, и
когда я звучным и приятным голосом восклицал:"Здорово, ребята!" — то, ручаюсь честью, не много нашлось бы
таких, кои не согласились бы, по первому моему приветливому знаку, броситься в воду и утопиться, лишь бы снискать благосклонное мое одобрение.
Таким образом, употребив первоначально меру кротости, градоначальник должен прилежно смотреть, оказала ли она надлежащий плод, и
когда убедится, что оказала, то может уйти домой;
когда же увидит, что плода нет, то обязан, нимало не медля, приступить к мерам последующим.