Неточные совпадения
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен
был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за
что и прозван
был «Органчиком». Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как
о том
будет повествуемо ниже.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время
было такое,
что нельзя
было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще
были полны воспоминаниями
о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать
о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать,
что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то
есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но таково
было ослепление этой несчастной женщины,
что она и слышать не хотела
о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то
что внутренние враги
были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам
было как-то не по себе, так как
о новом градоначальнике все еще не
было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому
что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Как бы то ни
было, но деятельность Двоекурова в Глупове
была, несомненно, плодотворна. Одно то,
что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает,
что он
был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка
о необходимости учреждения в Глупове академии.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел,
выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал,
что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить
о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
— Митьку жалко! — отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом,
что было очевидно,
что она уже начинает помышлять
о сдаче.
Человек приходит к собственному жилищу, видит,
что оно насквозь засветилось,
что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать,
что вот это и
есть тот самый конец всего,
о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь.
В этой крайности Бородавкин понял,
что для политических предприятий время еще не наступило и
что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово,"наука
о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества
быть твердым в бедствиях надлежит".
Вереницею прошли перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де Санглот, и Фердыщенко, но
что делали эти люди,
о чем они думали, какие задачи преследовали — вот этого-то именно и нельзя
было определить ни под каким видом.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос
о подспорьях вообще и
о горчице, как
о подспорье, в особенности; но оттого ли,
что в словах его
было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого,
что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни
было, результат его убеждений
был таков,
что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого
было убеждать, не у кого
было ни
о чем спросить. Слышалось,
что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не
ел, не
пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль
о горчице казалась до того простою и ясною,
что непонимание ее нельзя
было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это
было тем мучительнее,
чем больше должен
был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Но он не без основания думал,
что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.]
есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «
о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь,
что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Волею-неволей Бородавкин должен
был согласиться,
что поступлено правильно, но тут же вспомнил про свой проект"
о нестеснении градоначальников законами"и горько заплакал.
Не лишения страшили его, не тоска
о разлуке с милой супругой печалила, а то,
что в течение этих десяти лет может
быть замечено его отсутствие из Глупова и притом без особенной для него выгоды.
Что предположение
о конституциях представляло не более как слух, лишенный твердого основания, — это доказывается, во-первых, новейшими исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем,
что на место Негодяева градоначальником
был назначен «черкашенин» Микаладзе, который
о конституциях едва ли имел понятие более ясное, нежели Негодяев.
Положим,
что прецедент этот не представлял ничего особенно твердого; положим,
что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать,
что,
будучи однажды введен, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже довольно вразумительно напоминал
о своем существовании.
Каким образом об этих сношениях
было узнано — это известно одному богу; но кажется,
что сам Наполеон разболтал
о том князю Куракину во время одного из своих petits levе́s. [Интимных утренних приемов (франц.).] И вот в одно прекрасное утро Глупов
был изумлен, узнав,
что им управляет не градоначальник, а изменник, и
что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену.
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько,
что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то
что в других городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги [
О железных дорогах тогда и помину не
было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Из рассказа его видно,
что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно
было бы судить
о степени их зрелости, в смысле самоуправления;
что, напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным страхом.
Не вопрос
о порядке сотворения мира тут важен, а то,
что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно
было испортить всю кашу.
Но происшествие это
было важно в том отношении,
что если прежде у Грустилова еще
были кое-какие сомнения насчет предстоящего ему образа действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому, Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата:"
О восхищениях благочестивой души".
Но
что это
был за взор…
О господи!
что это
был за взор!..
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому
что были изнежены и знали,
что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали,
что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Он не
был ни технолог, ни инженер; но он
был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни
о процессе образования рек, ни
о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но
был убежден,
что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево,
будет продолжать течь река.
Самая книга"
О водворении на земле добродетели"
была не
что иное, как свод подобных афоризмов, не указывавших и даже не имевших целью указать на какие-либо практические применения.
— Ежели
есть на свете клеветники, тати, [Тать — вор.] злодеи и душегубцы (
о чем и в указах неотступно публикуется), — продолжал градоначальник, — то с
чего же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не
быть? и кто тебе такую власть дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою «раем» продерзостно именуемое, включить?
Так, например, при Негодяеве упоминается
о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который
был посажен на цепь за то,
что говорил хульные слова, а слова те в том состояли,
что"всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де
ест много, пускай делится с тем, кто
ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
"
Будучи, выше меры, обременены телесными упражнениями, — говорит летописец, — глуповцы, с устатку, ни
о чем больше не мыслили, кроме как
о выпрямлении согбенных работой телес своих".