Неточные совпадения
Как
только с них сняли в Эйдткунене чины, так они тотчас же отлучились
и, выпустив угнетавшую их государственность,
всем без разбора начали подмигивать.
— Ха-ха! ведь
и меня наделили! Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот так потеха была! Хотите? — говорят. Ну, как, мол, не хотеть: с моим, говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька,
только у нас такие дела могут даром проходить!Да-с,
только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по
всем по трем! Ха-ха!
После такого категорического ответа Удаву осталось
только щелкнуть языком
и замолчать. Но Дыба
все еще не считал тему либерализма исчерпанною.
Слушайте, дети! — сказал он нам, — вы должны жалеть Россию не за то
только, что половина ее чиновников
и все без исключения аптекаря — немцы, но
и за то, что она с твердостью выполняет свою историческую миссию.
Мальчик без штанов. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не
только яблоки съели, а
и ветки-то бы
все обломали! У нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел —
и тот
весь выпил!
Мальчик без штанов. А нас, брат, так
и сейчас походя ругают. Кому не лень,
только тот не ругает,
и всё самыми скверными словами. Даже нам надоело слушать. Исправник ругается, становой ругается, посредник ругается, старшина ругается, староста ругается, а нынче еще урядников ругаться наняли 39.
Всю жизнь он слыл фатюем, фетишом, фалалеем; теперь он во что бы то ни стало хочет доказать, что по природе он совсем не фатюй,
и ежели являлся таковым в своем отечестве, то или потому
только, что его «заела среда», или потому, что это было согласно с видами начальства.
И, что
всего удивительнее, благодаря Колупаевым
и споспешествующим им quibus auxiliis, [покровителям] сам мужик почти убежден, что
только вредный
и преисполненный превратных толкований человек может не обсчитать его.
Так вот оно как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"
и все никакого случая поймать не можем, а в Берлине уж
и теперь"случай"предвидят,
и, конечно, не для того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением
только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубивства.
Не
только иностранец исчезает, но
и вся разношерстная толпа лакеев, фигурировавшая летом в качестве местного колорита, —
и та уплывает неизвестно куда, вместе с последним отбоем иностранной волны.
Зато им решительно не
только нет времени об чем-либо думать, но некогда
и отдохнуть, так как
все эти лечения нужно проделать в разных местах города, которые хотя
и не весьма удалены друг от друга, но все-таки достаточно, чтоб больной человек почувствовал.
И во всяком месте нужно обождать, во всяком нужно выслушать признание соотечественника: «с вас за сеанс берут полторы марки, а с меня
только марку; а вот эта старуха-немка платит
всего восемьдесят пфеннигов».
Думалось, что как
только перееду швейцарскую границу, так сейчас же, со
всех сторон,
и вопьются в меня превратные толкования.
Мы в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы рождаемся с загадкой в сердцах
и потом
всю жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не будет. Но на этом наши преимущества
и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не в разъяснении ее, а
только в известных приспособлениях. Или, говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без шкур, но как бы с оными.
Откровенно говоря, я думаю, что слова эти даже не представляют для западного человека интереса новизны. Несомненно, что
и он в свое время прошел сквозь
все эти"слова", но
только позабылих.
И «неотносящиеся дела» у него были,
и «тоска» была,
и Тяпкин-Ляпкин, в качестве козла отпущения, был,
и многое другое, чем мы мним его удивить.
Все было, но
все позабылось, сделалось ненужным…
Подхалимов. Значит,
только напрасно изволили беспокоиться… А впрочем, я полагаю, что
и особенно тревожиться тем, что вырвано больше добрых колосьев, чем плевел, нет причин. Ведь
все равно, если б добрые колосья
и созрели — все-таки ваше сиятельство в той или другой форме скушали бы их!
Но что
всего замечательнее, это оскудение творчества замечается именно
только в сфере бюрократии —
и нигде больше.
— Точно так, ваше сиятельство.
И я, в сущности,
только для очистки совести о воспитании упомянул. Где уж нам…
и без воспитания сойдет! Но есть, ваше сиятельство, другой фортель. Было время, когда
все распоряжения начинались словом"понеже"…
С представлением о Франции
и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да
и не
только для меня лично, но
и для
всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь
и в известном смысле даже определяло ее содержание.
В России
все казалось покопченным, запакованным
и за пятью печатями сданным на почту для выдачи адресату, которого зараньше предположено не разыскивать; во Франции —
все как будто
только что начиналось.
И не
только теперь, в эту минуту, а больше полустолетия сряду
все начиналось,
и опять
и опять начиналось,
и не заявляло ни малейшего желания кончиться…
Все это, конечно, сделалось не так быстро, как во Франции, но зато основательно
и прочно, потому что я вновь возвратился в Петербург лишь через семь с половиной лет, когда не
только французская республика сделалась достоянием истории, но
и у нас мундирные фраки уже были заменены мундирными полукафтанами.
Судьбы министра Бароша интересовали не в пример больше, нежели судьбы министра Клейнмихеля; судьбы парижского префекта МопЮ — больше, нежели судьбы московского обер-полициймейстера Цынского, имя которого нам было известно
только из ходившего по рукам куплета о брандмайоре Тарновском [Вот этот куплет: Этими немногими строками, по-видимому, исчерпывались
все «отличные заслуги»
и Тарновского
и Цынского: один представил (может быть, при рапорте), другой — получил.
Рядом с величайшей драмой,
все содержание которой исчерпывалось словом"смерть", шла позорнейшая комедия пустословия
и пустохвальства, которая не
только застилала события, но положительно придавала им нестерпимый колорит.
И как
все в этой массе гармонически комбинировано, чтоб громадность не переходила в пустыню, чтоб она не подавляла человека, а
только пробуждала
и поддерживала в нем веселую бодрость духа!
Я останавливался в небольшом отеле, в пяти этажах которого считалось 25 комнат,
и на
весь отель прислуживал
только один гарсон.
И вот, как
только приехали мы в Версаль, так я сейчас же ЛабулИ под ручку —
и айда в Hotel des Reservoirs 31. [Самой собой разумеется, что
вся последующая сцена есть чистый вымысел. (Примеч. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]
Что касается гарантии, которую может представлять простота, то она состоит в том, что простодушный человек не
только сам не сознает чувства ответственности, но
и все доподлинно знают, что ничему подобному неоткуда
и заползти в него.
Но, по-видимому, Мак-Магон действительно был
только «честная шпага»,
и ничего больше. Рассказывают за достоверное, что
все уже было как следует подстроено, что приготовлены были надежные войска, чтобы раскассировать палату,
и подряжены парадные кареты, в которых Шамбор имел въехать в добрый город Париж…
Греви терпелив
и понимает, что
все эти переходы
только вопрос времени.
Нет, лучше уже держаться около буржуа. Ведь он еще во времена откупов считался бюджетным столпом, а теперь, с размножением Колупаевых
и Разуваевых, пожалуй, на нем одном
только и покоятся
все надежды
и упования.
Знает ли он, что вот этот самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает ли он, что в это самое время Юханцев, по сочувствию, стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает ли он, что вот этой самой рыбьей костью (на ней осталось чуть-чуть мясца) русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же самую Кауллу
и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а
все только одни разговоры разговаривает!
В дело науки он ценит
только прикладные знания, нагло игнорируя
всю подготовительную теоретическую работу
и предоставляя исследователям истины отыскивать ее на собственный риск.
— Не думайте, впрочем, Гамбетта, — продолжал Твэрдоонто, — чтоб я был суеверен… нимало! Но я говорю одно: когда мы затеваем какое-нибудь мероприятие, то прежде
всего обязываемся понимать, против чего мы его направляем. Если б вы имели дело
только с людьми цивилизованными — ну, тогда я понимаю… Ни вы, ни я… О, разумеется, для нас… Но народ, Гамбетта! вспомните, что такое народ!
И что у него останется, если он не будет чувствовать даже этой узды?
И никто его обуздать не может; ни обуздать, ни усовестить, потому что он на
все усовещевания ответит: я не идеолог, а реалист; я описываю
только то, что в жизни бывает.
Обжоры
и gourmets [лакомки]
всех стран
и национальностей проделывают
все эти движения; но
только соотечественник выполнит это так, что у земляка
все нутро взыграет.
Всегда эта страна представляла собой грудь, о которую разбивались удары истории. Вынесла она
и удельную поножовщину,
и татарщину,
и московские идеалы государственности,
и петербургское просветительное озорство
и закрепощение.
Все выстрадала
и за
всем тем осталась загадочною, не выработав самостоятельных форм общежития. А между тем самый поверхностный взгляд на карту удостоверяет, что без этих форм в будущем предстоит
только мучительное умирание…
Я огляделся кругом
и действительно изумился.
Вся комната была буквально загромождена картонками, тючками, платьями, мантильями
и прочим женским хламом.
Только и было свободного места, где мы сидели.
—
И я тоже говорю.
Только сердитые нынче времена настали, доложу вам! Давно уж у бога милости просим — ан
все ее нет!
— Знаю, что нехорошо это… Не похвалят меня за эти слова… известно!
Только уж
и набалованы они, доложу вам! Строгости-то строгостями, ан смотришь, довольно
и озорства.
Все"духу"ищут; ты ему сегодня поперек что-нибудь сказал, а он в тебе завтра"дух"разыскал! Да недалече ходить, Федор Сергеич-то! Что
только они с ним изделали!
В Париже отличная груша дюшес стоит десять су, а в Красном Холму ее ни за какие деньги не укупишь. В Париже бутылка прекраснейшего ПонтИ-КанИ стоит шесть франков, а в Красном Холму за Зызыкинскую отраву надо заплатить три рубля.
И так далее, без конца.
И все это не
только не выходит из пределов Краснохолмских идеалов, но
и вполне подтверждает оные. Даже театры найдутся такие, которые по горло уконтентуют самого требовательного Краснохолмского обывателя.
А Блохин между тем начал постепенно входить во вкус
и подпускать так называемые обиняки."Мы-ста да вы-ста","сидим да шипим, шипим да посиживаем","
и куда мы
только себя готовим!"
и т. д. Выпустит обиняк
и посмотрит на Федора Сергеича. А в заключение окончательно рассердился
и закричал на
весь Трианон...
Да, есть такие бедные, что
всю жизнь не
только из штатного положения не выходят, но
и все остальные усовершенствования:
и привислянское обрусение,
и уфимские разделы —
все это у них на глазах промелькнуло, по усам текло, а в рот не попало. Да их же еще, по преимуществу, для парада, на крестные ходы посылают!
Они представляют собой жизненный фонд, естественное продолжение
всего прошлого, начиная с пеленок
и кончая последнею,
только что прожитою минутой, когда с языка сорвалось — именно сорвалось, а не сказалось — последнее пустое слово.
А бывают
и такие, что прежде
всего норовят отыскать, не написано ли где:"Извлечение из высочайшего манифеста о кредитных билетах",
и как
только отыщет, так сейчас:"эти страницы я уж у себя на дому прочту-с…"
Только что начну я рассказывать
и доказывать"от принципа", что человеческая деятельность, вне сферы народа, беспредметна
и бессмысленна, как вдруг во
всем моем существе"шкура"заговорит.
— Очень мы оробели, chere madame, — прибавил я. — Дома-то нас выворачивают-выворачивают —
всё стараются, как бы лучше вышло. Выворотят наизнанку — нехорошо; налицо выворотят — еще хуже. Выворачивают да приговаривают: паче
всего, вы не сомневайтесь! Ну, мы
и не сомневаемся, а
только всеминутно готовимся: вот сейчас опять выворачивать начнут!
Целых четыре дня я кружился по Парижу с Капоттом,
и все это время он без умолку говорил. Часто он повторялся, еще чаще противоречил сам себе, но так как мне, в сущности, было
все равно, что ни слушать, лишь бы упразднить представление"свиньи", то я не
только не возражал, но даже механическим поматыванием головы как бы приглашал его продолжать. Многого, вероятно, я
и совсем не слыхал, довольствуясь тем, что в ушах моих не переставаючи раздавался шум.
Вспомним о румяной кулебяке с угрем, о сдобном пироге-курнике, об этом единственном в своем роде поросенке с кашей, с которым может соперничать
только гусь с капустой, —
и не будем удивляться, что под воспитательным действием этой снеди умолкают
все вопросы внутренней политики.
Вопрос первый.Воссияет ли Бурбон на престоле предков или не воссияет? Ежели воссияет, то будет ли поступлено с Греви
и Гамбеттой по
всей строгости законов или, напротив, им будет объявлена благодарность за найденный во
всех частях управления образцовый порядок? Буде же невоссияет, то неужели тем
только дело
и кончится, что не воссияет?