Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить
человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на такой подвиг, надлежит победить в себе всякое буйство духа и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на все
то время, покуда будет длиться искус животолюбия.
Я говорю это не в смысле разности в языке — для культурного
человека это неудобство легко устранимое, — но трудно, почти невыносимо в молчании снедать боль сердца,
ту щемящую боль, которая зародилась где-нибудь на берегах Иловли 2 и по пятам пришла за вами к самой подошве Мальберга.
Мало
того, эта боль становится признаком неблаговоспитанности с вашей стороны, потому что неприлично вздыхать и роптать среди
людей, которым, в качестве восстановляющего средства, прописано непременное душевное спокойствие.
Если даже ему, истомленному
человеку тягла, надо «честь знать»,
то что же сказать о празднолюбце, о бонапартисте, у которого ни назади, ни впереди нет ничего, кроме умственного и нравственного декольте?
Но — странное дело! — когда
люди науки высказались в
том смысле, что я месяца на три обязываюсь позабыть прошлое, настоящее и будущее, для
того чтоб всецело посвятить себя нагуливанию животов,
то я не только ничего не возразил, но сделал вид, что много доволен.
И пусть засвидетельствует этот голос, что, покуда
человек не развяжется с представлением о саранче и других расхитителях народного достояния, до
тех пор никакие Kraenchen и Kesselbrunnen 5 «аридовых веков» ему не дадут.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen, в соединении с ослиным молоком, способно было дать бессмертие,
то и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы в организме не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что не могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные
люди, сделаемся бессмертными,
то при чем же останутся попы и гробовщики?
В заключение настоящего введения, еще одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю не раз придется встретиться в предлежащих эскизах, отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких
людей во всех странах множество, а у нас до
того довольно, что хоть лопатами огребай.
Передо мной воочию метался
тот «повинный работе»
человек, который, выбиваясь из сил, надрываясь и проливая кровавый пот, в награду за свою вечную страду получит кусок мякинного хлеба.
Но ежели такое смешливое настроение обнаруживают даже
люди, получившие посильное угобжение,
то с какими же чувствами должны относиться к дирижирующей современности
те, которые не только ничего не урвали, но и в будущем никакой надежды на угобжение не имеют? Ясно, что они должны представлять собой сплошную массу волнуемых завистью
людей.
Правда, остаются еще мировые суды и земства, около которых можно бы кой-как пощечиться, но, во-первых, ни
те, ни другие не в силах приютить в своих недрах всех изувеченных жизнью, а, во-вторых, разве «благородному
человеку» можно остаться довольным какими-нибудь полуторами-двумя тысячами рублей, которые предоставляет нищенское земство?
Мне скажут, может быть, что и в провинции уже успело образоваться довольно компактное сословие «кровопивцев», которые не имеют причин причислять себя к лику недовольных; но ведь это именно
те самые
люди, о которых уже говорено выше и которые, в одно и
то же время и пирог зубами рвут, и глумятся над рукою, им благодеющею.
— Гм… да… А ведь истинному патриоту не так подобает… Покойный граф Михаил Николаевич недаром говаривал: путешествия в места не столь отдаленные не токмо не вредны, но даже не без пользы для молодых
людей могут быть допускаемы, ибо они формируют характеры, обогащают умы понятиями, а сверх
того разжигают в сердцах благородный пламень любви к отечеству! Вот-с.
— Может быть! может быть! — задумчиво молвил Дыба, — мне самому, по временам, кажется, что иногда мы считаем
человека заблуждающимся, а он между
тем давно уже во всем принес оправдание и ожидает лишь случая, дабы запечатлеть… Как вы полагаете, ваше превосходительство? — обратился он к Удаву.
Так точно, думается мне, и в настоящем случае: часто мы себе
человека нераскаянным представляем, а он между
тем за раскаяние давно уж в титулярные советники произведен.
Словом сказать, с точки зрения подвижности, любознательности и предприимчивости, русский культурный
человек за границей является совершенной противоположностью
тому, чем он был в своем отечестве.
Я говорю о среднем культурном русском
человеке, о литераторе, адвокате, чиновнике, художнике, купце,
то есть о
людях, которых прямо или косвенно уже коснулся луч мысли, которые до известной степени свыклись с идеей о труде и которые три четверти года живут под напоминанием о местах не столь отдаленных.
И сколько еще встречается на свете
людей, которые вполне искренно убеждены, что с жиру
человек может только беситься и что поэтому самая мудрая внутренняя политика заключается в
том, чтоб держать людской род в состоянии более или менее пришибленном!
Везде — сначала ожидают поступков, и ежели поступков нет,
то оставляют
человека в покое, а ежели есть поступки,
то поступают согласно с обстоятельствами.
Почему я, видя
человека беспомощным, не имею права подать ему руку помощи? почему, имея возможность сообщить
человеку полезный совет, обязываюсь вместо
того осквернять его мозги благонамеренными благоглупостями?
А между
тем эти веяния пристигают
человека и в самом процессе его деятельности, и во всех последствиях этого процесса.
Я не говорю, чтоб отношения русского культурного
человека к мужику, в
том виде, в каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно как не утверждаю и
того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой, были особенно ценны; но я не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного
человека свойство пользоваться трудом мужика, не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
Ибо ежели в настоящую минуту еще можно сказать, что культурный
человек является абсентеистом отчасти по собственной вине (недостаток мужества, терпения, знаний, привычка к роскоши и т. д.),
то, быть может, недалеко время, когда он явится абсентеистом поневоле.
Эти
люди настолько угорели под игом стяжания и до
того лишены дара провидения, что никакие перспективы будущего не могут волновать их.
Признаюсь, я никогда не мог читать без глубокого волнения газетных известий о
том, что в такую-то, дескать, деревню явились неизвестные
люди и начали с мужичками беседовать, но мужички, не теряя золотого времени, прикрутили им к лопаткам руки и отправили к становому приставу.
А между
тем этим полезным"неизвестным
людям", не теряя золотого времени, скрутили назад руки…
В Берлине можно купить одеяло, но не такое, чтоб им покрывать постель днем; можно купить резиновый мячик, но лишь для детей небогатых родителей; наконец, в Берлине можно купить колбасу, но не такую, чтоб потчевать ею
людей, которым желаешь добра, а такую, чтоб съесть ее от нужды одному, при запертых дверях, съесть, и когда желудочные боли утихнут,
то позабыть.
Нет, право, самое мудрое дело было бы, если б держали героев взаперти, потому что это развязало бы простым
людям руки и в
то же время дало бы возможность стране пользоваться плодами этих рук.
Нужно полагать, что это было очень серьезное орудие государственной Немезиды, потому что оно отпускалось в количестве, не превышавшем 41-го удара, хотя опытный палач, как в
то время удостоверяли, мог с трех ударов заколотить
человека насмерть.
Рассказывают, правда, что никогда в Берлине не были так сильны демократические аспирации, как теперь, и в доказательство указывают на некоторые парламентские выборы. Но ведь рассказывают и
то, что берлинское начальство очень ловко умеет справляться с аспирациями и отнюдь не церемонится с излюбленными берлинскими
людьми…10
Произойдет ли когда-нибудь волшебство, при помощи которого народная школа, народное здоровье, занятие сельским хозяйством,
то есть именно
те поприща, на которых культурный
человек может принести наибольшую пользу, перестанут считаться синонимами распространения превратных идей?
Курорт — миниатюрный, живописно расположенный городок, который зимой представляет ряд наглухо заколоченных отелей и въезжих домов, а летом превращается в гудящий пчелиный улей. Официальная привлекательность курортов заключается в целебной силе их водяных источников и в обновляющих свойствах воздуха окружающих гор; неофициальная — в
том непрерывающемся празднике, который неразлучен с наплывом масс досужих и обладающих хорошими денежными средствами
людей.
Тем не менее надобно, к чести
людей, сознаться, что кнут все-таки есть только мера печальной необходимости, к которой редко кто прибегает, как к развлечению.
И как просто было б управлять
людьми, если б, подобно немецким пактрегерам, все поняли, что священнейшая обязанность человеков в
том заключается, чтоб, не спотыкаясь и не задевая друг друга, носить тяжести, принадлежащие"знатным иностранцам"!
Сродного сословия
людей в курортах почти нет, ибо нельзя же считать таковыми
ту незаметную горсть туземных и иноземных негоциантов, которые торгуют (и бог весть, одним ли
тем, что у них на полках лежит?) в бараках и колоннадах вдоль променад, или
тех антрепренеров лакейских послуг, которые
тем только и отличаются (разумеется, я не говорю о мошне) от обыкновенных лакеев и кнехтов, что имеют право громче произносить: pst! pst!
Может быть, зимой, когда сосчитаны барыши, эти последние и сознают себя добрыми буржуа, но летом они, наравне с самым последним кельнером, продают душу наезжему
человеку и не имеют иного критериума для оценки вещей и
людей, кроме
того, сколько
то или другое событие,
тот или другой"гость"бросят им лишних пфеннигов в карман.
Тут и пустоголовая, но хорошо выкормленная бонапартистка, которая, опираясь на руку экспекторирующего
человека, мечтает о
том, как она завтра появится на променаде в таком платье, что всё-всё (mais tout!) [действительно, всё!] будет видно.
Даже у самого богатого
человека, и у
того, сравнительно с"домом", конура.
Что было дальше — я не помню. Кажется, я хотел еще что-то спросить, но, к счастию, не спросил, а оглянулся кругом. Вижу: с одной стороны высится Мальберг, с другой — Бедерлей, а я… стою в дыре и рассуждаю с бесшабашными советниками об «увенчании здания», о
том, что
людей нет, мыслей нет, а есть только устав о кантонистах, да и
тот еще надо в архиве отыскивать… И так мне вдруг сделалось совестно, так совестно, что я круто оборвал разговор, воскликнув...
Само собой разумеется, что западные
люди, выслушивая эти рассказы, выводили из них не особенно лестные для России заключения. Страна эта, говорили они, бедная, населенная лапотниками и мякинниками. Когда-то она торговала с Византией шкурами, воском и медом, но ныне, когда шкуры спущены, а воск и мед за недоимки пошли, торговать стало нечем. Поэтому нет у нее ни баланса, ни монетной единицы, а остались только желтенькие бумажки, да и
те имеют свойство только вызывать веселость местных культурных
людей.
Каким образом это сходит им с рук? в силу чего?"Но что еще замысловатее: если
люди без шкур ухитряются жить,
то какую же степень живучести предъявят они, если случайно опять обрастут?
Вопросы эти представляются западному
человеку в виде загадки, для объяснения которой он ждет поступков. И, в ожидании их,
то прибавит копейку к нашему рублю,
то две копейки убавит, но сразу объявить рублю цену двугривенный — сомневается…
Безмерно и как-то тягуче тоскует современный русский
человек; до
того тоскует, что, кажется, это одно и обусловливает его живучесть.
По западным понятиям,"неотносящимся"делом называется или
то, к которому
человек недостаточно приготовлен, или
то, для успешного ведения которого он не имеет соответствующих способностей, или, наконец,
то, из которого он, вследствие своей нравственной испорченности, может сделать источник злоупотреблений.
Напротив
того, негодовать по поводу подобных дол, ежели они по временам прорываются в жизнь, требовать их разъяснения и преследования — это не только считается"относящимся"делом, но и для всякого честного
человека обязательным.
Ибо даже иаиблагороднейшая тоска — и
та представляет собой нечто несознанное, безвыходное, свойственное лишь бессильным и недоумевающим
людям.
Человек ничего другого не видит перед собой, кроме"неотносящихся дел", а между
тем понятие о"неотносящихся делах"уже настолько выяснилось, что даже в субъекте наиболее недоумевающем пробуждается сознание всей жестокости и бесчеловечности обязательного стояния с разинутым ртом перед глухой стеной.
Поэтому ежели я позволил себе сказать бесшабашным мудрецам, что они говорят"глупости",
то поступил в этом случае, как западный
человек, в надежде, что Мальберг и Бедерлей возьмут меня под свою защиту.
Тот смерч, о котором не упоминается ни в каких регламентах и перед которым всякий партикулярный
человек, как бы он ни был злонравен, непременно спасует.
А ежели к кому совсем Подхалимов не заезжает,
то это означает, что
человек тот изображает собой даже не"храм оставленный", а упраздненную ретираду.