Неточные совпадения
Подумайте! миллионы людей изнемогают, прикованные к земле и к труду, не справляясь ни о почках, ни о легких и зная
только одно: что они повинны работе, — и вдруг из этого беспредельного кабального моря выделяется горсть празднолюбцев, которые самовластно декретируют, что для кого-то и для чего-то нужно, чтоб почки действовали у них в исправности!
Здесь же, очевидно, ни на какие великие и богатые милости не рассчитывали, а, напротив, и денно и нощно
только одну думу
думали: как бы среди песков да болот с голоду не подохнуть.
Я знаю, что многие
думают так: мы бедны, но зато у нас на первом плане распределение богатств; однако ж, по мнению моему, это
только одни слова.
Только зависть и жадность у вас первого сорта, и так как вы эту жадность произвольно смешали с правом, то и
думаете, что вам предстоит слопать мир.
Я не имею никаких данных утверждать, что Берлин никогдане сделается действительным руководителем германской умственной жизни, но, судя по современному настроению умов,
думаю, что в настоящее времядля доброй половины Германии Берлин не
только не симпатичен, но даже прямо неприятен.
Зато им решительно не
только нет времени об чем-либо
думать, но некогда и отдохнуть, так как все эти лечения нужно проделать в разных местах города, которые хотя и не весьма удалены друг от друга, но все-таки достаточно, чтоб больной человек почувствовал.
Откровенно говоря, я
думаю, что слова эти даже не представляют для западного человека интереса новизны. Несомненно, что и он в свое время прошел сквозь все эти"слова", но
только позабылих. И «неотносящиеся дела» у него были, и «тоска» была, и Тяпкин-Ляпкин, в качестве козла отпущения, был, и многое другое, чем мы мним его удивить. Все было, но все позабылось, сделалось ненужным…
— Понимаю, ваше сиятельство!
Только все-таки позвольте
подумать: надо эту мину умеючи подвести.
Я
думаю насчет этого так: истинные ораторы (точно так же, как и истинные баснописцы), такие, которые зажигают сердца человеков, могут появляться
только в таких странах, где долго существовал известного рода гнет, как, например, рабство, диктатура, канцелярская тайна, ссылка в места не столь отдаленные (а отчего же, впрочем, и не в отдаленные?) и проч.
С тех пор как во Франции восторжествовало"законное правительство", с тех пор как буржуа, отделавшись от Мак-Магонских угроз, уже не
думает о том, придется ли ему предать любезное отечество или не придется, Парижу остается
только упитываться и тучнеть.
— Не
думайте, впрочем, Гамбетта, — продолжал Твэрдоонто, — чтоб я был суеверен… нимало! Но я говорю одно: когда мы затеваем какое-нибудь мероприятие, то прежде всего обязываемся понимать, против чего мы его направляем. Если б вы имели дело
только с людьми цивилизованными — ну, тогда я понимаю… Ни вы, ни я… О, разумеется, для нас… Но народ, Гамбетта! вспомните, что такое народ! И что у него останется, если он не будет чувствовать даже этой узды?
Чуть было я не сказал: ах, свинья! Но так как я
только подумал это, а не сказал, то очень вероятно, что Захар Иваныч и сейчас не знает, что он свинья. И многие, по той же причине, не знают.
И чего-чего
только он не делал, чтоб из штата выйти! И тайных советников в нигилизме обвинял, и во всевозможные особые присутствия впрашивался, и уходящих в отставку начальников походя костил, новоявленных же прославлял… Однажды, в тоске смертной, даже руку начальнику поцеловал, ан тот
только фыркнул! А он-то целуя,
думал: господи! кабы тысячку!
И вдруг он надумал в Париж… сколько смеху-то было! Даже экзекутор смеялся: так вы, Иван Семеныч, в Париж? А он одну
только думу
думает: съезжу в Париж, ворочусь, скажут: образованный! Смотришь, ан тысячка-другая и набежит!
Я
думаю, однако ж, что это
только недоразумение, и, одобряя любовь к отечеству с Измаилом и без оного, никак не могу одобрить тех, которые в сердце своем рассматривают отечество отдельно от начальства.
Я должен был согласиться, что это правда. Одиночество вынуждает нас
думать, а мы к думанью непривычны. Сообща мы еще можем как-нибудь проваландаться: в винт, что ли, засядем или в трактир закатимся, а как
только останешься один, так и обступит тебя…
Но смею
думать, что покуда вы будете заниматься
только трепетанием, ваш национальный гений особенно блестящих свойств не предъявит.
— Теперь это бодрая молодежь в цвете сил и надежд, — восторженно прибавил Капотт, — и любо посмотреть, как она поворачивает и подтягивает! Один
только де Сангло сплоховал: поехал на Афон,
думал, что его оттуда призовут (каких, мол, еще доказательств нужно!), ан его не призвали! Теперь он сидит на Афоне, поет на крылосе и бьет в било. Так-то, mon cher monsieur! и богу молиться надо умеючи! Чтоб видели и знали, что хотя дух бодр, но плоть от пристойных окладов не отказывается!
Ужасно
подумать, что возможны общества, возможны времена, в которых
только проповедь надругательства над человеческим образом пользуется правом гражданственности.
Но всероссийские клоповники не
думают об этом. У них на первом плане личные счеты и личные отмщения. Посевая смуту, они едва ли даже предусматривают, сколько жертв она увлечет за собой: у них нет соответствующего органа, чтоб понять это. Они знают
только одно: что лично они непременно вывернутся. Сегодня они злобно сеют смуту, а завтра, ежели смута примет беспокойные для них размеры, они будут, с тою же холодною злобой, кричать: пали!
Смотришь на него, как он усами шевелит,
думаешь, что он в каком-нибудь Цивильске на вечные времена погрузнул, а на поверку окажется, что он
только нырнул там, а вынырнул-то вон где!
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел,
думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.