Неточные совпадения
По-видимому, это последнее обстоятельство для них самих составляло дело решенное, потому что смотреть на мир
такими осовелыми глазами, какими смотрели они, могут только люди
или совершенно эманципированные от давления мысли,
или люди совсем наглые.
Но меня
так всецело поглотила мысль, зачем я-то, собственно, собрался в Петербург, — я, который не имел в виду ни получить концессию, ни защитить педагогический
или сельскохозяйственный реферат, — что даже не заметил, как мы проехали Тверь, Бологово, Любань.
Поэтому, если мы встречаем человека, который, говоря о жизни, драпируется в мантию научных, умственных и общественных интересов и уверяет, что никогда не бывает
так счастлив и не живет
такою полною жизнью, как исследуя вопрос о пришествии варягов
или о месте погребения князя Пожарского, то можно сказать наверное, что этот человек
или преднамеренно,
или бессознательно скрывает свои настоящие чувства.
За ужином он вел пристойный разговор с гостями, если таковые наезжали,
или с домашними, если гостей не было, и выпивал с
таким расчетом, чтобы иметь возможность сейчас же заснуть и отнюдь не видеть никаких снов.
Признаюсь, я
так мало до сих пор думал о том, консерватор я
или прогрессист, что чуть было не опешил перед этим вопросом.
«Сила совершившихся фактов, без сомнения, не подлежит отрицанию. Факт совершился — следовательно, не принять его нельзя. Его нельзя не принять, потому что он факт, и притом не просто факт, но факт совершившийся (в публике говор: quelle lucidite! [какая ясность ума!]). Это,
так сказать, фундамент,
или, лучше сказать, азбука,
или, еще лучше, отправный пункт.
Действительно ли звучит в нем ирония,
или это только
так, избыток веселонравия, который сам собой просится наружу?
Но чем малограмотнее человек, тем упорнее он в своих начинаниях и, однажды задумав какой-нибудь подвиг, рано
или поздно добьется-таки своего.
Но затем все-таки следует вопрос: откуда эта затея явилась? составляет ли она плод предварительной жизненной подготовки
или, по крайней мере, хотя теоретически сложившегося убеждения?
Или, быть может, она пришла с ветру, затем, что у прочих
так водится,
так чтобы и нам не стыдно было в людях глаза показать?
Примеров
такого расслабленного состояния власти множество. Приведу два
или три.
„Новоявленный публицист, кн. В. Мещерский, говорит справедливо: реформы необходимы, но не менее того необходимы и знаки препинания.
Или, говоря иными словами: выпустил реформу — довольно, ставь точку; потом, спустя время, опять выпустил реформу и опять точку ставь. И
так далее, до тех пор, пока не исполнятся неисповедимые божий пути.
С тою же целью, повсеместно, по мере возникновения наук, учреждаются отделения центральной де сиянс академии, а
так как ныне едва ли можно встретить даже один уезд, где бы хотя о причинах частых градобитий не рассуждали, то надо прямо сказать, что отделения сии
или, лучше сказать, малые сии де сиянс академии разом во всех уездах без исключения объявятся.
Я прочитал до конца, но что после этого было — не помню. Знаю, что сначала я ехал на тройке, потом сидел где-то на вышке (кажется, в трактире, в Третьем Парголове), и угощал проезжих маймистов водкой. Сколько времени продолжалась эта история: день, месяц
или год, — ничего неизвестно. Известно только то, что забыть я все-таки не мог.
Ничего огорчительного, ничего
такого, что имело бы прямое отношение к"Маланье"
или к бунтовским разговорам в"Британии".
Сестрица отмеривает на мизинце самую крохотную частицу и как-то
так загадочно улыбается, что нельзя даже определить, что в этой улыбке играет главную роль: блаженство
или злорадство.
— Это как вам угодно-с. Только я
так полагаю, что, ежели мы вместе похищение делали,
так вместе, значит, следует нам и линию эту вести. А то какой же мне теперича, значит, расчет! Вот вы, сударь, на диване теперича сидите — а я стою-с!
Или опять: вы за столом кушаете, а я, как какой-нибудь холоп, — в застольной-с… На что похоже!
— И кто же бы на моем месте не сделал этого! — бормотал он, — кто бы свое упустил! Хоть бы эта самая Машка
или Дашка — ну, разве они не воспользовались бы? А ведь они, по настоящему-то, даже и сказать не могут, зачем им деньги нужны! Вот мне, например… ну, я… что бы, например… ну, пятьдесят бы стипендий пожертвовал… Театр там"Буфф", что ли… тьфу! А им на что?
Так, жадность одна!
Как скоро иссякала и пушнина, он
или просил пощады,
или бунтовал на коленях; но ни в мольбе о пощаде, ни в бунте на коленях все-таки никакого подкопа не видел и видеть не мог.
Мы обобщаем, но приступаем к обобщению не прямо, а,
так сказать, сбоку,
или, еще точнее, с задней стороны.
С первого взгляда трудно даже определить, что это
такое: дом, корабль
или экипаж.
И что это за банда
такая?! настоящая ли разбойничья,
или так, вроде оффенбаховской, при которой Менандр разыгрывает роль Фальзакаппы?!
О, Менандр! что же таится в душе твоей? что кроется в этом тихо дремлющем заливе, в котором
так весело смотрится"наш екатеринославский корреспондент"? Снятся ли ей сны о подкопах,
или просто закипает неясный наплыв неясных чувств? О, Менандр!!
Или же представляет собой, как уверяют некоторые доброжелатели нашей прессы, хотя и невинное, но все-таки недозволенное законом тайное общество?
Но ежели бы кто, видя, как извозчик истязует лошадь, почел бы за нужное, рядом фактов, взятых из древности
или и в истории развития современных государств, доказать вред
такого обычая, то сие не токмо не возбраняется, но именно и составляет тот высший вид пенкоснимательства, который в современной литературе известен под именем"науки".
Старейшая наша Пенкоснимательница всегда имеет
такие мысли, что лишь половина оных надлежащую здравость имеет, другая же половина
или отсутствует,
или идет навстречу первой, как два столкнувшиеся в лоб поезда железной дороги, нечаянно встречущиеся.
И посмотрите, с какою серьезностью какой-нибудь мудрый Натан воробьиного царства произносит свои:"Позволительно думать, что возбуждение подобных вопросов едва ли своевременно",
или:"По нашему мнению, это не совсем
так"!
Точно то же ощущал я теперь. Зачем я говорил с этим гордым, непреклонным пенкоснимателем? — думалось мне. За что он меня сразил? Что обидного
или неприличного"нашел он в том, что я высказал сомнения моего сердца по поводу Чурилки? Неужели"наука"
так неприступна в своей непогрешимости, что не может взглянуть снисходительно даже на тревоги простецов?
Следовательно, нужно только перестать дразнить — и дело будет в шляпе. Не пенкоснимательство пугает, а претит лишь случайный вкус того
или другого вида его. Один вид на вкус сладковат, другой кисловат, третий горьковат; но и тот, и другой, и третий — все-таки представляют собой видоизменения одного и того же пенкоснимательства — и ничего больше.
— Однако, Сидор Кондратьевич, нельзя же утверждать
или отрицать, приводя в доказательство"да уж
так"!
Факт, представленный не одиноко, а в известной обстановке, для него
такая же смешная абстракция, как Фаланстер
или Икария.
Он умеет кстати подпустить:"мы говорим с прискорбием",
или"ничто
так не огорчает нас, как нападки на наши молодые, еще не окрепшие учреждения", и, разумеется, никогда не промолвится, что крепостной труд лучше труда свободного
или что гласное судопроизводство хуже судопроизводства при закрытых дверях.
Я с минуту колебался, но времени впереди было
так много, времени ничем не занятого, вполне пустопорожнего… Оказывалось решительно все равно, чем ни наполнить его: отданием ли последнего долга застрелившемуся холостым выстрелом генералу
или бесцельным шаганием по петербургским тротуарам, захаживанием в кондитерские, чтением пенкоснимательных передовых статей, рассматриванием проектов об упразднении и посещением различного рода публицистических раутов. В самом деле, не рискнуть ли на Смоленское?
Увы! Я должен был согласиться, что план Прокопа все-таки был самый подходящий. О чем толковать, когда никаких своих дел нет? А если не о чем толковать, то, значит, и дома сидеть незачем. Надо бежать к Палкину,
или на Минерашки,
или в Шато-де-Флер, одним словом, куда глаза глядят и где есть возможность забыть, что есть где-то какие-то дела, которых у меня нет. Прибежишь — никак не можешь разделаться с вопросом: зачем прибежал? Убежишь — опять-таки не разделаешься с вопросом: зачем убежал? И все-то
так.
Посмотришь кругом — публика ведет себя не только благонравно, но даже тоскливо, а между тем
так и кажется, что вот-вот кто-нибудь закричит"караул",
или пролетит мимо развязный кавалер и выдернет из-под тебя стул,
или, наконец, просто налетит бряцающий ташкентец и предложит вопрос:"А позвольте, милостивый государь, узнать, на каком основании вы осмеливаетесь обладать столь наводящей уныние физиономией?"А там сейчас протокол, а назавтра заседание у мирового судьи, а там апелляция в съезд мировых судей, жалоба в кассационный департамент, опять суд, опять жалоба, — и пошла писать.
Были
такие, около которых раздавалось непрерывное бряцание, — это, конечно, самые счастливые, имевшие в перспективе ужин у Бореля и радужную бумажку; но были и
такие, которые кружились совсем-совсем одни и"быть может, осуждены были на последние два двугривенных нанять ваньку, чтоб вернуться на Вознесенский проспект
или в Подьяческую.
Мы с полчаса самым отчаянным образом бременили землю, и в течение всего этого времени я не имел никакой иной мысли, кроме:"А что бы
такое съесть
или выпить?"Не то чтобы я был голоден, — нет, желудок мой был даже переполнен, — а просто не идет в голову ничего, кроме глупой мысли о еде.
Мы уселись где-то в шестом
или седьмом ряду, и Прокоп никогда не роптал на себя
так, как теперь, за то, что пожалел полтора рубля и не взял места во втором ряду, где сидели мои друзья.
Потом пошли расспросы: можно ли иметь на месте порядочную говядину (un roastbeef, par exemple! [ростбиф, например!]), как следует поступить относительно вина, а также представляется ли возможность приобрести
такого повара, который мог бы удовлетворить требованиям вкуса более
или менее изысканного.
Словом сказать, вопрос за вопросом, их набралось
такое множество, что когда поступил на очередь вопрос о том, насколько счастлив
или несчастлив человек, который, не показывая кукиша в кармане, может свободно излагать мнения о мероприятиях становых приставов (по моему мнению, и это явление имеет право на внимание статистики), то Прокоп всплеснул руками и
так испугался, что даже заговорил по-французски.
—
Или опять осетрина! Ну, где ж ты здесь
такой осетрины достанешь, чтобы целое звено — сплошь все жир!
— Ба!
так это ваша корреспонденция, которая начинается словами:"хотя наш Миргород в сравнении с Гадячем
или Конотопом может быть назван столицею, но ежели кто видел Пирятин…"
Говорил я
или не говорил? Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от этих дам? Говорил ли я о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно говорил! Все это как-то странно перемешалось в моей голове,
так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор опасный. Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.
Или еще фортель. Если стал в тупик, если чувствуешь, что язык у тебя начинает коснеть, пиши смело: об этом поговорим в другой раз — и затем молчок! Ведь читатель не злопамятен; не скажет же он: а ну-ко, поговори! поговори-ка в другой-то раз — я тебя послушаю!
Так это дело измором и кончится…
Самый озлобленный на свою"незадачу"мещанин,
такой мещанин, который с утра до вечера колотится, чтоб в результате получить грош, — и тот мгновенно расцветает, как только чувствует, что к нему
или к его к платью прикоснулся"капитал".
Это неисповедимейшая из всех тайн современности, в которых ненависти и любви
так хитро переплелись между собой, что сам Менандр, со всем собором пенкоснимателей, конечно, не разрешил бы, любовь ли тут породила ненависть,
или ненависть породила любовь!
Вместе со всем окружающим изменился и Прокоп. Он одряхлел, обрюзг и ничего не может есть, кроме манной каши. Но дух его все еще бодр,
так что даже теперь, прибыв в Верхотурье, он прежде всего спрашивает, каков клубный повар в Верхоянске и чего больше в тамошней гостинице; блох
или клопов. Одним словом, намерения остались прежние, только средства к их выполнению ослабели.
Прокопа усадят между двумя жандармами на скамью обвиняемых (постепенно он
так обтерпелся, что бесстрашно пробовал пальцами, тупые
или вострые у жандармских сабель клинки), прочтут на почтовых с пятого на десятое обвинительный акт (Прокоп во всеуслышание при этом восклицает: и зачем эти"часы"в сотый раз читают!) и в одну минуту окрутят лжесвидетелей.
И тут Прокоп не сказал слова. Он даже не стал расспрашивать, кому намерены верхотурцы воздвигнуть монумент, ему ли, Прокопу, Губошлепову ли, Проходимцеву ли
или, наконец, тому"неизвестному богу", которому некогда воздвигали алтари древние нежинские греки. Он вынул из кармана двадцатипятирублевый билет и
так просто вручил его голове, что присутствующие были растроганы до слез и тут же взяли с Прокопа слово, что он не уедет в Верхоянск, не отведав у головы хлеба-соли.
Таким образом,"новый человек", с его протестом против настоящего, с его идеалами будущего, самою силою обстоятельств устраняется из области художественного воспроизведения,
или, говоря скромнее, из области беллетристики. Указывать на его пороки — легко, но жутко; указывать же на его добродетели не только неудобно, но если хорошенько взвесить все условия современного русского быта, то и материально невозможно.