Неточные совпадения
Все притворялись, что у
них есть нечто в кармане, и ни один даже
не пытался притвориться, что у
него есть нечто в голове.
Не потому ли эта встреча до такой степени уязвила меня, что я никогда так отчетливо, как в эту минуту,
не сознавал, что ведь я и сам такой же шлющийся и
не знающий, куда приткнуть голову, человек, как и
они?
Быть может, на первых порах,
оно так и было; но впоследствии, когда интерес новизны исчез, эти встречи должны были возбуждать
не смех, а взаимное озлобление.
Помилуйте! да от этого человека за тридевять земель бежать надобно, а
не то что улыбаться
ему!
Легко сказать, бежать! Вы бежите — а
он за вами!
Он, этот земский авгур, населяет теперь все вагоны, все гостиницы!
Он ораторствует в клубах и ресторанах!
он проникает в педагогические, экономические, сельскохозяйственные и иные собрания и даже защищает там какие-то рефераты.
Он желанный гость у Елисеева, Эрбера и Одинцова,
он смотрит Патти, Паску, Лукку, Шнейдер. Словом,
он везде. Это какой-то неугомонный дух, от вездесущия которого
не упастись нигде…
— Да как сказать? — покуда еще никакого! Ведь здесь, батюшка,
не губерния! чтобы слово-то
ему сказать, чтобы глазком-то
его увидеть, надо с месяц места побегать! Здесь ведь все дела делаются так!
— Решена? — спрашивает Прокоп, и в глазах
его появляется какой-то блудящий огонь, которого я прежде
не примечал.
— А вам-то что? Это что еще за тандрессы такие! Вон Петр Иваныч снеток белозерский хочет возить… а сооружения-то, батюшка, затевает какие! Через Чегодощу мост в две версты — раз; через Тихвинку мост в три версты (тут грузы захватит) — два! Через Волхов мост — три! По горам, по долам, по болотам, по лесам! В болотах морошку захватит, в лесу — рябчика! Зато в Питере настоящий снеток будет!
Не псковский какой-нибудь, я настоящий белозерский! Вкус-то в
нем какой — ха! ха!
Хотя этот человек сидит за своим столом одиноко, но что
не кто другой, а именно
он составляет настоящий центр компании — в этом нельзя усомниться.
Кадыки, очевидно, ни на минуту
не теряют
его из вида.
Они и сидят за своими столами как-то
не прямо, а вполоборота к
нему, и говорят друг с другом, словно
не друг с другом, а обращаясь к третьему лицу, которое нельзя беспокоить прямо, но без мнения которого обойтись немыслимо.
Я вглядываюсь в говорящего и вижу, что
он лжет. Быть может,
он и от природы
не может
не лгать, но в эту минуту к
его хвастовству, видимо, примешивается расчет, что
оно подействует на Бубновина. Последний, однако ж, поддается туго:
он окончательно зажмурил глаза, даже слегка похрапывает.
Бубновин открывает один глаз, как будто хочет сказать: насилу хоть что-нибудь путное молвили! Но предложению
не дается дальнейшего развития, потому что
оно, как и все другие восклицания, вроде: вот бы! тогда бы! явилось точно так же случайно, как те мухи, которые неизвестно откуда берутся, прилетают и потом опять неизвестно куда исчезают.
— Да ведь вы с
ним даже
не говорили!
Без
них нельзя обойтись, потому что
они дают одним — прекраснейшие должности с прекраснейшим содержанием; другим,
не нуждающимся в содержаниях, прекраснейшие общественные положения.
Никакое полезное предприятие немыслимо, если
оно, время от времени,
не освежается обедом с шампанским и устрицами.
Тупа грамматика, косноязычна реторика, если
их не оплодотворяет струя редерера.
Сказав это,
он устремил такой пронзительный взгляд в даль, что я сразу понял, что сей человек ни перед какими видами несостоятельным себя
не окажет.
— Ты
не видал Шнейдер! чудак! Чего же ты ждешь! Желал бы я знать, зачем ты приехал! Boulotte… да ведь это перл! Comme elle se gratte les hanches et les jambes… sapristi! [Как она чешет себе бедра и ноги… черт побери!] И
он не видел!
— Смельский! ужасайся!
он не видал Шнейдер!
—
Он не слыхал «Dites-lui»! [«Скажите
ему»!]
— Да разве я об Шнейдерше!.. Schneider! mais elle est unique! [Но она несравненна!] Шнейдер… это… это… Но я вам скажу, и помпадурша! Elle ne se gratte pas les hanches, — c'est vrai! mais si elle se les grattait! [Она, правда,
не чешет себе бедер, — но если бы она
их чесала!] я
не ручаюсь, что и вы… Человек! четыре бутылки шампанского!
Сказавши это,
он поднял ногу, как будто инстинктивно куда-то ее заносил. Потом, как бы сообразив, что серьезных разговоров со мной, провинциалом, вести
не приходится, спросил меня...
— C'est le mot. On cherche l'art, on se lamente sur son deperissement! Eh bien! je vous demande un peu, si ce n'est pas la personification meme de l'art! «Dites-lui» — parlez-moi de ca! [Вот именно. Ищут искусства, сетуют на
его упадок! Так вот я спрашиваю, разве это
не само олицетворение искусства? «Скажите
ему» — найдите что-нибудь подобное!]
Он существует издревле, и целые поколения довольствовались
им,
не думая ни о чем другом и
не желая ничего больше.
Отчего дедушка Матвей Иваныч, перед которым девка Палашка каждый вечер, изо дня в день, потрясала плечами и бедрами,
не только
не скучал ее скудным репертуаром, но так и умер,
не насладившись
им досыта, а я, несмотря на то что передо мной потрясала бедрами сама Шнейдерша, в каких-нибудь десять дней ощутил такую сытость, что хоть повеситься?
Он вставал рано, никогда
не нежился и
не потягивался, но сразу одевался, выливал на голову кувшин холодной воды, выпивал красоулю и отправлялся в отъезжее поле.
За ужином
он вел пристойный разговор с гостями, если таковые наезжали, или с домашними, если гостей
не было, и выпивал с таким расчетом, чтобы иметь возможность сейчас же заснуть и отнюдь
не видеть никаких снов.
И расчет никогда
не обманывал
его:
он безмятежно засыпал вплоть до утра, с наступлением которого вновь повторялся вчерашний день с тою же выпивкой, с тем же отъезжим полем и теми же потрясаниями.
А дяденька у меня был, так у
него во всякой комнате было по шкапику, и во всяком шкапике по графинчику, так что все времяпровождение
его заключалось в том: в одной комнате походит и выпьет, потом в другой походит и выпьет, покуда
не обойдет весь дом. И ни малейшей скуки, ни малейшего недовольства жизнью!
Десятки лет проходили в этом однообразии, и никто
не замечал, что это однообразие, никто
не жаловался ни на пресыщение, ни на головную боль! В баню, конечно, ходили и прежде, но
не для вытрезвления, а для того, чтобы испытать, какой вкус имеет вино, когда
его пьет человек совершенно нагой и окруженный целым облаком горячего пара.
Положим, что в былое время, как говорят, на Руси рождались богатыри, которым нипочем было выпить штоф водки, согнуть подкову, переломить целковый; но ведь дело
не в том, что человек имел возможность совершать подобные подвиги и
не лопнуть, а в том, как
он мог
не лопнуть от скуки?
Я пью у Елисеева вино первый сорт, а мне кажется, что есть и еще какое-то вино, которое представляет собою уже самый первый сорт, и мне
его не дают; я смотрю на Шнейдершу, а мне кажется, что есть еще какая-то обер-Шнейдерша и что вот если бы эту обер-Шнейдершу посмотреть, так это точно…
И вино
не настоящее, и Шнейдерша
не настоящая, и песни
не настоящие, и любовь
не настоящая, и авгуры
не настоящие, и
их речи
не настоящие.
Отчего дедушка Матвей Иваныч мог жуировать так, что эта жуировка
не приводила
его к мизантропии, а я,
его потомок,
не могу вкусить ни от какого плода без того, чтоб этот плод тотчас же
не показался мне пресным до отвращения?
Вопросы эти как-то невольно пришли мне на мысль во время моего вытрезвления от похождений с действительными статскими кокодессами. А так как, впредь до окончательного приведения в порядок желудка, делать мне решительно было нечего, то
они заняли меня до такой степени, что я целый вечер лежал на диване и все думал, все думал. И должен сознаться, что результаты этих дум были
не особенно для меня лестны.
Содержание этого явления было несложное и фальшивое (потому-то
оно и улетучилось так легко), но что самое явление имело очень реальное существование — в этом
не может быть сомнения.
Но я веду речь
не о достоинствах права, а о том, в какой мере
оно могло служить подспорьем для жизни.
Бушевание было для
него не целью, а символом.
Я думаю, что непрерывное
их повторение повергло бы даже дедушку в такое же уныние, как и меня, если бы тут
не было подстрекающей мысли о каких-то якобы правах.
Что может быть глупее, как сдернуть скатерть с вполне сервированного стола, и, тем
не менее, для человека, занимающегося подобными делами, это
не просто глупость, а молодечество и даже, в некотором роде, рыцарский подвиг, в основе которого лежит убеждение: другие мимо этого самого стола пробираются боком, а я подхожу и прямо сдергиваю с
него скатерть!
Человек вращался в заколдованном круге, изо дня в день, на один и тот же манер, но
не падал духом и
не роптал на судьбу, потому что был убежден, что вращаться таким образом
его право и, в то же время,
его долг.
Подите дальше, припомните всевозможные приемы, церемонии и приседания, которыми кишит мир, и вы убедитесь, что причина, вследствие которой
они так упорно поддерживаются,
не делаясь постылыми для самих участвующих в
них, заключается именно в том, что в основе
их непременно лежит хоть подобие какого-то представления о праве и долге.
Дедушка Матвей Иваныч понимал очень отчетливо, что ежели
он тверд в вере, то никто
не только
не тронет
его, но и
не может тронуть.
Он сам сознавал себя твердыней, и кратковременные капризы
его с губернатором были
не больше как обоюдное развлечение двух твердынь.
А так как последнему это было так же хорошо известно, как и дедушке, то
он, конечно, остерегся бы сказать, как это делается в странах, где особых твердынь по штату
не полагается: я вас, милостивый государь, туда турну, где Макар телят
не гонял! — потому что дедушка на такой реприманд, нимало
не сумнясь, ответил бы: вы
не осмелитесь это сделать, ибо я сам государя моего отставной подпоручик!
А так как эта точка
не только существовала для наших пращуров, но и составляла совершеннейший пантеон, то человеку, убежденному, что
он находится в самом центре храма славы, весьма естественно было примиряться с некоторыми
его недостатками, заключавшимися в однообразии предоставляемых
им наслаждений.
Вы почувствуете, что Палашка была для дедушки
не просто Палашкой, а олицетворением
его права; что
он, услаждая свой взор ее потрясаниями, приобретал
не на два рубля с рыла удовольствия, а сознавал удовлетворенным свое чувство дворянина.
Понятно, что мы разочарованы и нигде
не можем найти себе места. Мы
не выработали ни новых интересов, ни новых способов жуировать жизнью, ни того, ни другого. Старые интересы улетучились, а старые способы жуировать жизнью остались во всей неприкосновенности. Очевидно, что, при таком положении вещей,
не помогут нам никакие кривляния, хотя бы
они производились даже с талантливостью m-lle Schneider.
Помилуйте, — скажет, из-за чего тут биться! и грошей
не сбирать, да еще какие-то обязанности наблюдать! разве с
ними, чертями, так можно!