Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой
они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего
не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе.
Люди считали, что священно и важно
не это весеннее утро,
не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, чтò
они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать
не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и
он скоро умирал от голода.
Всех
их крестили, потом
не кормили, и
они умирали.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал
их племянник — студент, богатый князь, и Катюша,
не смея ни
ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в
него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у
них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после
его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Потом хозяйка вызвала Маслову и сказала, что это писатель, у которого денег очень много и который ничего
не пожалеет, если она
ему понравится.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после того, как
он бросил ее, она всё больше и больше приучалась пить. Вино привлекало ее
не только потому, что
оно казалось ей вкусным, но
оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она
не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
В конце же недели поездка в государственное учреждение — участок, где находящиеся на государственной службе чиновники, доктора — мужчины, иногда серьезно и строго, а иногда с игривой веселостью, уничтожая данный от природы для ограждения от преступления
не только людям, но и животным стыд, осматривали этих женщин и выдавали
им патент на продолжение тех же преступлений, которые
они совершали с своими сообщниками в продолжение недели.
А между тем, кроме той обычной нерешительности перед женитьбой людей
не первой молодости и
не страстно влюбленных, у Нехлюдова была еще важная причина, по которой
он, если бы даже и решился,
не мог сейчас сделать предложения.
Причина эта заключалась
не в том, что
он 10 лет тому назад соблазнил Катюшу и бросил ее, это было совершенно забыто
им, и
он не считал это препятствием для своей женитьбы; причина эта была в том, что у
него в это самое время была с замужней женщиной связь, которая, хотя и была разорвана теперь с
его стороны,
не была еще признана разорванной ею.
Сначала Нехлюдов
не мог устоять против соблазна, потом, чувствуя себя виноватым перед нею,
он не мог разорвать эту связь без ее согласия.
Предводитель был либеральный человек, и
он вместе с некоторыми единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции и весь был поглощен этой борьбой и ничего
не знал о своей несчастной семейной жизни.
Вот на это-то письмо
он ждал и
не получал ответа.
Замедлил же
он высылкой потому, что никак
не мог собрать с крестьян, которые в своей недобросовестности дошли до такой степени, что для понуждения
их необходимо было обратиться к власти.
Письмо это было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно было чувствовать свою власть над большою собственностью и неприятно было то, что во время своей первой молодости
он был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам будучи большим землевладельцем, был поражен
его положением в «Social statics» о том, что справедливость
не допускает частной земельной собственности.
Первого
он не мог сделать, потому что у
него не было никаких, кроме земли, средств существования.
Служить
он не хотел, а между тем уже были усвоены роскошные привычки жизни, от которых
он считал, что
не может отстать.
Второе же — отречься от тех ясных и неопровержимых доводов о незаконности владения землею, которые
он тогда почерпнул из «Социальной статики» Спенсера и блестящее подтверждение которым
он нашел потом, уже много после, в сочинениях Генри Джорджа, —
он никак
не мог.
Теперь оказывалось, что
он на это
не имел права.
«И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший
его постоянно в последнее время: следует или
не следует жениться на Корчагиной, стал перед
ним, и
он, как в большинстве вопросов, представлявшихся
ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону,
не мог решить
его.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», —
он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила
его, стало быть, по
его понятиям, понимала
его.
Разумеется, она
не могла знать, что она встретит
его, но одна мысль о том, что она могла любить кого-нибудь прежде, оскорбляла
его.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался
им,
не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
«Впрочем,
не получив ответа от Марьи Васильевны (жены предводителя),
не покончив совершено с тем, я и
не могу ничего предпринять», сказал
он себе.
Сторожа то быстро ходили, то рысью даже,
не поднимая ног от пола, но шмыгая
ими, запыхавшись бегали взад и вперед с поручениями и бумагами. Пристава, адвокаты и судейские проходили то туда, то сюда, просители или подсудимые
не под стражей уныло бродили у стен или сидели, дожидаясь.
Если бы
его спросили, почему
он считает себя выше большинства людей,
он не мог бы ответить, так как вся
его жизнь
не являла никаких особенных достоинств.
То же, что
он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на
нем было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков этих товаров, никак
не могло служить —
он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
А между тем
он несомненно признавал это свое превосходство и принимал выказываемые
ему знаки уважения как должное и оскорблялся, когда этого
не было.
Это был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и
не знал и даже немного хвастал тем, что
не знает
его фамилии), бывший учитель детей
его сестры.
Они не мешали друг другу.
«Ничто так
не поддерживает, как обливание водою и гимнастика», подумал
он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике напруженный бисепс правой.
Ему оставалось еще сделать мулинэ (
он всегда делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на место и отворил дверь.
Она просила дать ей вперед, но
он сказал, что
не отступит от своего.
Жена сказала, что если так, то и обеда
не будет, чтобы
он и
не ждал обеда дома.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи,
он, в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть
не бегом, постукивая каблуками и махая свободной рукой так, что плоскость руки была перпендикулярна к направлению
его хода, быстро шагал по коридору.
— И прекрасно, — сказал товарищ прокурора, но
он вовсе
не находил этого прекрасным:
он не спал всю ночь.
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова, так что именно дело об отравлении
он не успел прочесть и теперь хотел пробежать
его.
Секретарь же нарочно, зная, что
он не читал дела об отравлении, посоветовал председателю пустить
его первым.
Бреве же был консервативен и даже, как все служащие в России немцы, особенно предан православию, и секретарь
не любил
его и завидовал
его месту.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца,
не имевшего на это имущество никакого права, — это знали и судьи, а тем более истец и
его адвокат; но придуманный
ими ход был такой, что нельзя было
не отнять имущество у старушки и
не отдать
его дельцу.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась
не при чем, а делец, давший
ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и
он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «
не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Судебный пристав этот был честный человек, университетского образования, но
не мог нигде удержаться на месте, потому что пил запоем. Три месяца тому назад одна графиня, покровительница
его жены, устроила
ему это место, и
он до сих пор держался на
нем и радовался этому.
Все встали, и на возвышение залы вышли судьи: председательствующий с своими мускулами и прекрасными бакенбардами; потом мрачный член суда в золотых очках, который теперь был еще мрачнее оттого, что перед самым заседанием
он встретил своего шурина, кандидата на судебные должности, который сообщил
ему, что
он был у сестры, и сестра объявила
ему, что обеда
не будет.
Теперь
он загадал, что если число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка, то новый режим вылечит
его от катара, если же
не будет делиться, то нет.
Он,
не взглядывая на судей и зрителей, внимательно смотрел на скамью, которую обходил.
Проходя на свое место, халат ее зацепился за что-то, она старательно,
не торопясь, выпростала
его и села.
В окружном же суде
он служил со времени открытия судов и очень гордился тем, что
он привел к присяге несколько десятков тысяч человек, и что в своих преклонных годах
он продолжал трудиться на благо церкви, отечества и семьи, которой
он оставит, кроме дома, капитал
не менее тридцати тысяч в процентных бумагах.
То же, что труд
его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда
не приходило
ему в голову, и
он не только
не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Теперь
он не без удовольствия познакомился с знаменитым адвокатом, внушавшим
ему большое уважение тем, что за одно только дело старушки с огромными цветами на шляпке
он получил десять тысяч рублей.
—
Не опускайте руки, держите так, — обратился
он к молодому человеку, опустившему руку, — что по делу, по которому…
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись,
не во-время догоняли
его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали
их и опять собирали.