Неточные совпадения
Все притворялись, что у них есть нечто в кармане, и ни один даже
не пытался притвориться, что у него есть нечто в голове.
Мне показалось, что я опять в нашем рязанско-курско-тамбовско-воронежско-саратовском клубе, окруженный сеятелями, деятелями и
всех сортов шлющимися и
не помнящими родства людьми…
Легко сказать, бежать! Вы бежите — а он за вами! Он, этот земский авгур, населяет теперь
все вагоны,
все гостиницы! Он ораторствует в клубах и ресторанах! он проникает в педагогические, экономические, сельскохозяйственные и иные собрания и даже защищает там какие-то рефераты. Он желанный гость у Елисеева, Эрбера и Одинцова, он смотрит Патти, Паску, Лукку, Шнейдер. Словом, он везде. Это какой-то неугомонный дух, от вездесущия которого
не упастись нигде…
Но здесь случилось что-то неслыханное. Оказалось, что
все мы, то есть
вся губерния, останавливаемся в Grand Hotel… Уклониться от совместного жительства
не было возможности. Еще в Колпине начались возгласы: «Да остановимтесь, господа,
все вместе!», «Вместе, господа, веселее!», «Стыдно землякам в разных местах останавливаться!» и т. д. Нужно было иметь твердость Муция Сцеволы, чтобы устоять против таких зазываний. Разумеется, я
не устоял.
— Да как сказать? — покуда еще никакого! Ведь здесь, батюшка,
не губерния! чтобы слово-то ему сказать, чтобы глазком-то его увидеть, надо с месяц места побегать! Здесь ведь
все дела делаются так!
— А вам
все чтоб было «приятно»! Вам бы вот чтоб Фаддей и носки вам на ноги надел, и сапоги бы натянул, а из этого чтоб концессия вышла! Нет, сударь, приятности-то эти тогда пойдут, когда вот линийку заполучим, а теперь
не до приятностей! Здесь, батюшка, и
все так живут!
— Ну, каким же образом после того вы концессию получить хотите! Где же вы с настоящими дельцами встретитесь, как
не у Елисеева или у Эрбера? Ведь там
все!
Всех там увидите!
Бубновин открывает один глаз, как будто хочет сказать: насилу хоть что-нибудь путное молвили! Но предложению
не дается дальнейшего развития, потому что оно, как и
все другие восклицания, вроде: вот бы! тогда бы! явилось точно так же случайно, как те мухи, которые неизвестно откуда берутся, прилетают и потом опять неизвестно куда исчезают.
Прежде
всего я отправляюсь в воронинские бани, где парюсь до тех пор, покамест
не сознаю себя вполне трезвым. Затем приступаю вновь к практическому разрешению вопроса: зачем я приехал в Петербург?
И вдруг она начинает петь. Но это
не пение, а какой-то опьяняющий, звенящий хохот. Поет и в то же время чешет себя во
всех местах, как это, впрочем, и следует делать наивной поселянке, которую она изображает.
Но зала составлена слишком хорошо; никто и
не думает усомниться в гениальности m-lle Шнейдер. Во время пения
все благоговейно слушают; после пения
все неистово хлопают. Мы, с своей стороны, хлопаем и вызываем до тех пор, покуда зала окончательно пустеет.
Я
не стану описывать впечатления этого чудного вечера. Она изнемогала, таяла, извивалась и так потрясала «отлетом», что товарищи мои, несмотря на то что
все четверо были действительные статские советники, изнемогали, таяли, извивались и потрясали точно так же, как и она.
Провести, в продолжение двух недель,
все сознательные часы в устричной зале Елисеева, среди кадыков и иконописных людей — разве это
не одиночное заключение?
Отчего мои пращуры могли
всю жизнь, без всякого ущерба, предаваться культу «buvons», a я
не могу выдержать месяца, чтобы у меня
не затрещала голова, чтобы глаза мои явно
не изобличили меня в нетрезвом поведении, чтобы мне самому, наконец, моя собственная персона
не сделалась до некоторой степени противною?
А дяденька у меня был, так у него во всякой комнате было по шкапику, и во всяком шкапике по графинчику, так что
все времяпровождение его заключалось в том: в одной комнате походит и выпьет, потом в другой походит и выпьет, покуда
не обойдет
весь дом. И ни малейшей скуки, ни малейшего недовольства жизнью!
Везде чего-то недостает, как будто
вся жизнь
не настоящая.
Вопросы эти как-то невольно пришли мне на мысль во время моего вытрезвления от похождений с действительными статскими кокодессами. А так как, впредь до окончательного приведения в порядок желудка, делать мне решительно было нечего, то они заняли меня до такой степени, что я целый вечер лежал на диване и
все думал,
все думал. И должен сознаться, что результаты этих дум были
не особенно для меня лестны.
Понятно, что мы разочарованы и нигде
не можем найти себе места. Мы
не выработали ни новых интересов, ни новых способов жуировать жизнью, ни того, ни другого. Старые интересы улетучились, а старые способы жуировать жизнью остались во
всей неприкосновенности. Очевидно, что, при таком положении вещей,
не помогут нам никакие кривляния, хотя бы они производились даже с талантливостью m-lle Schneider.
Смотрит он, например, на девку Палашку, как она коверкается, и в то же время, если
не формулирует, то
всем существом сознает: я с этой Палашкой что хочу, то сделаю: захочу — косу обстригу, захочу — за Антипку-пастуха замуж выдам!
Я живо помню, что когда это случилось, то
не только сам дяденька, но и
все родные были в неописанном волнении.
Это было действительно сладкое сознание; но кончилось дело все-таки тем, что дяденька же должен был
всех приходивших к нему с выражениями сочувствия угощать водкой и пирогом. Так он и умер с сладкою уверенностью, что
не обидел мухи и что за это, именно за это, должен был выйти в отставку.
Не было речи ни об улучшениях, ни о преимуществах той или другой системы, ни о замене человеческого труда машинным (об исключениях, разумеется, я
не говорю), но была бесконечная ходьба, неумолкаемое галдение, понукание и помыкание во
всех видах и, наконец, та надоедливая придирчивость, которая положила основание пословице: свой глазок-смотрок.
Все в этом хозяйничанье основывалось на случайности, на том, что дедушка захватывал ту, а
не другую горсть мякины; но эта случайность составляла один из тех жизненных эпизодов, совокупность которых заставляла говорить: в сельском хозяйстве вздохнуть некогда; сельское хозяйство такое дело, что только на минутку ты от него отвернись, так оно тебя рублем по карману наказало.
Дедушка, например, слыл одним из лучших хозяев в губернии, а между тем я положительно знаю, что он ни бельмеса
не смыслил в хозяйстве, то есть пахал и сеял там (земли, дескать, вдоволь, рабочие руки даром — а
все же хоть полтора зерна да уродится!), где нынче ни один человек со смыслом пахать и сеять
не станет.
И эта потребность «спрашивать»
не сосредоточивалась на одном хозяйстве, но преследовала его всюду, окрашивала
всю остальную его деятельность, сообщая ей характер неумолкающей суеты.
В самом деле,
не обидно ли: я
не только
не меньше дедушки знаю толк в сельском хозяйстве, но даже несколько больше, а между тем дедушка ежегодно ставил целый город скирдов, а у меня на гумне
всего два скирдочка стоят, да и те какие-то растрепанные и накренившиеся набок.
Следовательно, мне и хозяйничать нечего, а надлежит
все бросить и как можно скорее ехать в столичный город Петербург и там наслаждаться пением девицы Филиппа, проглатыванием у Елисеева устриц и истреблением шампанских вин у Дюссо до тех пор, пока глаза
не сделаются налитыми и вполне круглыми.
Затем, четвертый оттеняющий жизнь элемент — моцион… Но права на моцион, по-видимому, еще мы
не утратили, а потому я и оставляю этот вопрос без рассмотрения.
Не могу, однако ж,
не заметить, что и этим правом мы пользуемся до крайности умеренно, потому что, собственно говоря, и ходить нам некуда и незачем, просто же идти куда глаза глядят —
все еще как-то совестно.
Прокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех — именно драгоценнейшее качество, за которое решительно нет возможности
не примириться с нашими кадыками.
Не могут они злокознствовать серьезно, сейчас же сами свои козни на смех поднимут. А если который и начнет серьезничать, то, наверное, такую глупость сморозит, что тут же его в шуты произведут, и пойдет он ходить
всю жизнь с надписью «гороховый шут».
— Признаюсь,
не хотелось бы заходить.
Все пьешь да пьешь… Голова как-то…
— Да обедаем вместе! Тут же,
не выходя, и исполним
все, что долг повелевает! Скверно здесь кормят — это так. И масло горькое, и салфетки какие-то… особливо вон та, в углу, что ножи обтирают… Ну, батюшка, да ведь за рублик —
не прогневайтесь!
— Рад-с. Нам, консерваторам,
не мешает как можно теснее стоять друг около друга. Мы страдали изолированностью — и это нас погубило. Наши противники сходились между собою, обменивались мыслями — и в этом обмене нашли свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю
всех, лишь бы эти
все гармонировали с моим образом мыслей;
всех… vous concevez? [понимаете?] Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?
«Вот, — мелькнуло у меня в голове, — скотина! заискивает, принимает и тут же считает долгом дать почувствовать, что ты, в его глазах,
не больше как —
все!» Вот это-то, собственно, и называется у нас «сближением».
Очевидно, тут
все держалось очень усиленною внешнею выправкой, скрывавшей то внутреннее недоумение, которое обыкновенно отличает людей раздраженных и в то же время
не умеющих себе ясно представить причину этого раздражения.
— Да еще на каком волкане-то, князь! Ведь это точь-в-точь лихорадка: то посредники, то акцизные, то судьи, а теперь даже
все вместе! Конечно, вам отсюда этого
не видно…
— Без религии, без авторитетов, без истинного знания куда же можно прийти, кроме… Но я
не произношу этого страшного слова; я просто зажмуриваю глаза, и говорю: Dieu, qui mene toutes choses a bien, ne laissera pas perir notre chere et sainte Russie… [Бог, который направляет
все к благу,
не допустит гибели нашей дорогой святой Руси…] нашу святую, православную Русь, messieurs!
Я со времени покойного Николая Михайловича (c'etait le bon temps! [то было доброе время!]) ничего
не читаю, но на днях мне, для курьеза, прочитали пять строк…
всего пять строк!
— И прекрасно делаете, друг мой! Надобно, непременно надобно, чтобы люди бодрые, сильные спасали общество от растлевающих людей! И каких там еще идей нужно, когда вокруг нас
все, с божьею помощью, цветет и благоухает! N'est-ce pas, mon jeune ami? [
Не правда ли, мой юный друг?]
Мы только
не хотим бежать вперед сломя голову, потому что ежели
все побегут и от того сломают головы, что может из сего произойти, кроме несвоевременной гибели?
Вот этого именно вопроса никогда
не задают себе господа слишком пламенные прогрессисты, но
не мешало бы от времени до времени
все оное себе припоминать.
Конечно,
не легко лишить человека жизни, «сего первейшего дара милосердого творца», но автор и
не требует, чтобы расстреливали
всех поголовно, а предлагает только: «расстреливать, по внимательном
всех вин рассмотрении, но неукоснительно».
Вечером мы были на рауте у председателя общества чающих движения воды, действительного статского советника Стрекозы. Присутствовали почти
все старики, и потому в комнатах господствовал какой-то особенный, старческий запах. Подавали чай и читали статью, в которой современная русская литература сравнивалась с вавилонскою блудницей. В промежутках, между чаем и чтением, происходил обмен вздохов (то были именно
не мысли, а вздохи).
У
всех на лице написано: я по суду
не изобличен, а потому надеюсь еще послужить!
И вдруг, в ту самую минуту, когда мне
все это припоминалось, дверь нашей комнаты отворилась, и перед нами очутился расторопный малый в мундире помощника участкового надзирателя. Оказалось, что мы находимся у него на квартире, что мы ничего
не украли, никого
не убили, а просто-напросто в безобразном виде шатались ночью по улице.
Прежде
всего, при одном воспоминании о моем последнем приключении мне было так совестно, что я некоторое время
не мог подумать о себе,
не покрасневши при этом.
— То есть так я вам благодарен! так благодарен! — заверял я, в свою очередь,
весь пунцовый от стыда, — кажется, умирать стану, а услуги вашей
не забуду!
Вот Прокоп — так тот мигом поправился. Очевидно, на него даже реформы
не действуют. Голова у него трещала
всего один день, а на другой день он уже прибежал ко мне как ни в чем
не бывало и навалил на стол целую кипу проектов.
— А уж ежели, — продолжал между тем Прокоп, — ты от этих прожектов запьешь, так, значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно и
не запить.
Все бить да сечь, да стрелять… коли у кого чувствительное сердце — ну просто невозможно
не запить! Ну, а ежели кто закалился — вот как я, например, — так ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть ей-богу!
Однако, повторяю, бог спас, и, может быть, я провел бы время даже
не совсем дурно, если б
не раздражали меня, во-первых, периодические визиты поручика Хватова и, во-вторых, назойливость Прокопа. Помимо этих двух неприятностей, право,
все было хорошо.
И проходят таким образом часы за часами спокойно, безмятежно, даже почти весело!
Все бы ходил да мечтал, а о чем бы мечтал — и сам
не знаешь! Вот, кажется, сейчас чему-то блаженно улыбался, по поводу чего-то шевелил губами, а через мгновенье — смотришь, забыл! Да и кто знает? может быть, оно и хорошо, что забыл…