Неточные совпадения
Как будто, приветствуя меня, они в один голос говорили: а вот
и еще нашего стада скотина пришла!
Но здесь случилось что-то неслыханное. Оказалось, что все мы, то есть вся губерния, останавливаемся в Grand Hotel… Уклониться от совместного жительства не было возможности.
Еще в Колпине начались возгласы: «Да остановимтесь, господа, все вместе!», «Вместе, господа, веселее!», «Стыдно землякам в разных местах останавливаться!»
и т. д. Нужно было иметь твердость Муция Сцеволы, чтобы устоять против таких зазываний. Разумеется, я не устоял.
А там пройдет
и еще день,
и еще,
и еще…
Еще стук. Влетает Тертий Семеныч
и падает в изнеможении в кресло. Устал, — говорит он, — был везде!
И у Бубновина был,
и у Мерзавского был,
и у сына Сирахова был!
— Вели
еще десятка четыре вскрыть! — командует он, — да надо бы
и насчет вина распорядиться… Аристид Фемистоклыч! вы какое вино при устрицах потребляете?
Потом следуют
еще четыре бутылки, потом
еще четыре бутылки… желудок отказывается вмещать, в груди чувствуется стеснение. Я возвращаюсь домой в пять часов ночи, усталый
и настолько отуманенный, что едва успеваю лечь в постель, как тотчас же засыпаю. Но я не без гордости сознаю, что сего числа я был истинно пьян не с пяти часов пополудни, а только с пяти часов пополуночи.
Затем
еще шесть бутылок,
еще шесть бутылок
и еще… Я вновь возвращаюсь домой в пять часов ночи, но на сей раз уже с меньшею гордостью сознаю, что хотя
и не с пяти часов пополудни, но все-таки другой день сряду ложусь в постель усталый
и с отягченной винными парами головой.
Я пью у Елисеева вино первый сорт, а мне кажется, что есть
и еще какое-то вино, которое представляет собою уже самый первый сорт,
и мне его не дают; я смотрю на Шнейдершу, а мне кажется, что есть
еще какая-то обер-Шнейдерша
и что вот если бы эту обер-Шнейдершу посмотреть, так это точно…
Где бы я ни находился, везде меня угнетает мысль, что есть
еще нечто, что необходимо бы заполучить, но в чем состоит это нечто — вот этого-то именно я формулировать
и не могу.
Еще на нашей памяти дворянские собрания были шумны
и многолюдны,
и хотя предметом их было охранение только одного-единственного права, но это единственное право обладало такою способностью проникать
и окрашивать все, что к нему ни прикасалось, что само по себе представляло, так сказать, целый пантеон прав.
Помилуйте, — скажет, из-за чего тут биться!
и грошей не сбирать, да
еще какие-то обязанности наблюдать! разве с ними, чертями, так можно!
Затем, четвертый оттеняющий жизнь элемент — моцион… Но права на моцион, по-видимому,
еще мы не утратили, а потому я
и оставляю этот вопрос без рассмотрения. Не могу, однако ж, не заметить, что
и этим правом мы пользуемся до крайности умеренно, потому что, собственно говоря,
и ходить нам некуда
и незачем, просто же идти куда глаза глядят — все
еще как-то совестно.
—
Еще бы.
И я прожект о расточении написал. Ведь
и мне, батюшка, пирожка-то хочется! Не удалось в одном месте — пробую в другом. Там побываю, в другом месте прислушаюсь — смотришь, ан помаленьку
и привыкаю фразы-то округлять. Я нынче по очереди каждодневно в семи домах бываю
и везде только
и дела делаю, что прожекты об уничтожении выслушиваю.
— Я, впрочем, десять лет тому назад предвидел это. Я уже тогда всем
и каждому говорил: messieurs! мы стоим у подошвы волкана! Остерегитесь, ибо
еще шаг —
и мы будем на вершине оного!
—
И прекрасно делаете, друг мой! Надобно, непременно надобно, чтобы люди бодрые, сильные спасали общество от растлевающих людей!
И каких там
еще идей нужно, когда вокруг нас все, с божьею помощью, цветет
и благоухает! N'est-ce pas, mon jeune ami? [Не правда ли, мой юный друг?]
«Сила совершившихся фактов, без сомнения, не подлежит отрицанию. Факт совершился — следовательно, не принять его нельзя. Его нельзя не принять, потому что он факт,
и притом не просто факт, но факт совершившийся (в публике говор: quelle lucidite! [какая ясность ума!]). Это, так сказать, фундамент, или, лучше сказать, азбука, или,
еще лучше, отправный пункт.
Вспомним
еще великого преобразователя экономических законов Англии, Роберта Пиля, но не забудем
и величайшего Вашингтона!
— Да, брат, за такие статейки в уездных училищах штанишки снимают, а он
еще вон как кочевряжится: «Для того, говорит, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего
и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком…» Вот
и поди ты с ним!
Проекту предпослано вступление, в котором автор объясняет, что хотя он, со времени известного происшествия, живет в деревне не у дел, но здоровье его настолько
еще крепко, что он
и на другом поприще мог бы довольно многое «всеусерднейше
и не к стыду» совершить.
И еще два вечера провел я в обществе испуганных людей
и ничего другого не слышал, кроме возгласа: куда мы идем? Но после пятого вечера со мной случилось нечто совсем необыкновенное.
Но так как у меня голова все
еще была несвежа, то я два дня сряду просто-напросто пробродил из угла в угол
и только искоса поглядывал на кипу писаной бумаги.
Вникните пристальнее в процесс этого творчества,
и вы убедитесь, что первоначальный источник его заключается в неугасшем
еще чувстве жизни, той самой „жизни“, с тем же содержанием
и теми же поползновениями, о которых я говорил в предыдущих моих дневниках.
— То-то, душа моя, надобно сообразить, как это умеючи сделать! Я
и сам, правду сказать,
еще не знаю, но чувствую, что средства сыскать можно. Не все же разом, не все рассекать: иной раз следует
и развязать потрудиться!
Наконец,
еще третье предположение: быть может, в нас проснулось сознание абсолютной несправедливости старых порядков,
и вследствие того потребность новых форм жизни явилась уже делом, необходимым для удовлетворения человеческой совести вообще? — но в таком случае, почему же это сознание не напоминает о себе
и теперь с тою же предполагаемою страстною настойчивостью, с какою оно напоминало о себе в первые минуты своего возникновения? почему оно улетучилось в глазах наших,
и притом улетучилось, не подвергаясь никаким серьезным испытаниям?
Нет, мы только сию минуту узнали (да
и то не можем разобрать, врут это или правду говорят), что наша затея, кроме нового фасона, заключает в себе
и еще нечто, а до сих пор мы думали, что это положительным образом только фасон.
Да
и тут
еще всякий беспристрастный читатель непременно почувствует не краткость, а прискорбное многословие.
Клянусь, я не крепостник; клянусь, что
еще в молодости, предаваясь беседам о святом искусстве в трактире"Британия", я никогда не мог без угрызения совести вспомнить, что все эти пунши, глинтвейны
и лампопо, которыми мы, питомцы нашей aima mater, [матери-кормилицы.] услаждали себя, все это приготовлено руками рабов; что сапоги мои вычищены рабом
и что когда я, веселый, возвращаюсь из «Британии» домой, то
и спать меня укладывает раб!..
Наконец я испускаю последний вздох, но не успеваю
еще окончательно потерять сознание, как вижу: шкатулка моя в одно мгновение ока отперта,
и Прокоп торопливо, задыхаясь, вытаскивает из нее мои капиталы…
И так как походом делать было нечего, то хитрый старик, тогда
еще, впрочем, полный надежд юноша, воспользовался простотой своего друга
и предложил играть в плевки (игра, в которой дедушка поистине не знал себе победителя).
Или
еще: вдруг Волга изменит течение, повернет левей-левей,
и прямо в мое имение!
Ну-с,
и в другое время неприятно, знаете, этакую конфету получить, а у них, кроме того,
еще бал на другой день в подгородном имении на всю губернию назначен-с.
По-настоящему на этом месте мне следовало проснуться. Умер, ограблен, погребен — чего ждать
еще более? Но после продолжительного пьянственного бдения организм мой требовал не менее же продолжительного освежения сном, а потому сновидения следовали за сновидениями, не прерываясь.
И при этом с замечательным упорством продолжали разработывать раз начатую тему ограбления.
Еще недавно, перед самым отъездом моим в последний раз в Петербург, Дарья Ивановна, несмотря на распутицу, прискакала ко мне из Ветлуги
и уговаривала довериться ей.
— А я так слышала:
еще где до свету, добрые люди от заутрени возвращаются, а они уж в трактир пьянствовать бегут! Вот
и допьянствовался, голубчик!
Хотя я
и знаю, что Прокоп проедает свое последнее выкупное свидетельство, но покуда он
еще не проел его, он сохраняет все внешние признаки человека достаточного, живущего в свое удовольствие.
И действительно, стоило лишь взглянуть на Гаврюшку, чтоб понять всю горечь Прокопова существования. Правда, Гаврюшка
еще не сидел, а стоял перед Прокопом, но по отставленной вперед ноге, по развязно заложенным между петлями сюртука пальцам руки, по осовелым глазам, которыми он с наглейшею самоуверенностью озирался кругом, можно было догадываться, что вот-вот он сейчас возьмет да
и сядет.
Он болтал без умолку,
и если
еще не выболтал тайны во всем ее составе, то о многом уже дал подозревать.
Я вам сознаюсь по совести: существование этих миллионов
еще не доказано, но в то же время, entre nous soit dit, [между нами говоря.] оно может быть доказано,
и доказано без труда.
— В настоящую минуту я
еще не нахожу удобным открыть вам, кто в этом деле истец. Вообще, с потерпевшею стороной… Я полагаю, что покамест это
и для вас совершенно безразлично.
И деньги, покуда их
еще не требуют, я готов отдать с удовольствием,
и в солдаты, покуда
еще не зовут на службу, идти готов; но как только зайдет вопрос о всесословных поронцах (хотя бы даже только в теории), инстинктивно как-то стараешься замять его.
Иногда я иду даже далее идеи простого равенства перед драньем
и формулирую свою мысль так: уж если не драть одного, то не будет ли
еще подходящее не драть никого?
Действительно, я вспомнил, что когда я
еще был в школе, то какой-то генерал обозвал меня"щенком"за то только, что я зазевался, идя по улице,
и не вытянулся перед ним во фронт.
И должен сознаться, что при одном воспоминании об этом эпизоде моей жизни мне сделалось крайне неловко.
— Донон — это само собой. Я бы
и в Париж скатал — это тоже само собой. Ну, а
и кроме того… Вот у меня молотилка уж другой год не молотит… а там, говорят,
еще жнеи да сеноворошилки какие-то есть! Это, брат, посерьезнее, чем у Донона текущий счет открыть.
Разговор как-то вдруг смяк,
и мы некоторое время молча похаживали по комнате, сладко вздыхая
и еще того слаще соображая
и вычисляя.
"Или, быть может, — мелькало у меня в голове, — дело объясняется
и еще проще. Пришло какому-нибудь либералу-гласному в голову сказать, что налоги, равномерно распределяемые, суть единственные, которые, по справедливости, следует назвать равномерно распределенными! — другим эта мысль понравилась, а там
и пошла пильня в ход".
Но сторонники мысли о подкопах
и задних мыслях идут
еще далее
и утверждают, что тут дело идет не об одних окольных путях, но
и о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей
и счетов
и приводит к сближениям.
И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но, к сожалению,
и это не более, как окольный путь,
и притом до того уже окольный, что можно ходить по нем до скончания веков, все только ходить, а никак не приходить.
Я вспомнил, что у меня был товарищ, очень прыткий мальчик, по фамилии Менандр Прелестнов, который
еще в университете написал сочинение на тему"Гомер как поэт, человек
и гражданин", потом перевел какой-то учебник или даже одну страницу из какого-то учебника
и наконец теперь, за оскудением, сделался либералом
и публицистом при ежедневном литературно-научно-политическом издании"Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница".
Я уж не раз порывался к Прелестнову с тех пор, как приехал в Петербург, но меня удерживала свойственная всем провинциалам застенчивость перед печатным словом
и его служителями. Нам
и до сих пор
еще кажется, что в области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия,
и мы были бы до крайности огорчены, если бы узнали за достоверное, что в настоящее время это дело упрощено до того, что стоит только поплевать на перо, чтобы вышла прелюбопытнейшая передовая статья.
Лично же для меня трепет перед печатным словом усложняется
еще воспоминанием о том, что я
и сам когда-то собирался сослужить ему службу.