Неточные совпадения
Я со времени покойного Николая Михайловича (c'etait le bon temps! [то было доброе время!])
ничего не читаю, но на днях мне, для курьеза, прочитали пять строк…
всего пять строк!
И вдруг, в ту самую минуту, когда мне
все это припоминалось, дверь нашей комнаты отворилась, и перед нами очутился расторопный малый в мундире помощника участкового надзирателя. Оказалось, что мы находимся у него на квартире, что мы
ничего не украли, никого не убили, а просто-напросто в безобразном виде шатались ночью по улице.
— А уж ежели, — продолжал между тем Прокоп, — ты от этих прожектов запьешь, так, значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно и не запить.
Все бить да сечь, да стрелять… коли у кого чувствительное сердце — ну просто невозможно не запить! Ну, а ежели кто закалился — вот как я, например, — так
ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть ей-богу!
Все эти колебания и движения, на которые нам указывают как на следствие новых фасонов, —
все это вздор, мираж, и
ничего больше.
И когда Прокоп или кто-нибудь другой из «наших» начинают хвастаться передо мною своими эмансипаторскими и реформаторскими подвигами, то я всегда очень деликатно даю почувствовать им, что теперь, когда
все вообще хвастаются без труда,
ничего не стоит, конечно, прикинуть два-три словечка себе в похвалу, но было время…
Например: у других
ничего не уродится, а у меня
всего уродится вдесятеро, и я буду продавать свои произведения по десятерной цене.
Это были до такой степени настоящие слезы, что мне сделалось жутко. Видя, как они текут по его лоснящимся щекам, я чувствовал, что умираю
все больше и больше. Казалось, я погружаюсь в какую-то бездонную тьму, в которой не может быть речи ни об улике, ни об отмщении. Здесь не было достаточной устойчивости даже для того, чтобы задержать след какого бы то ни было действия. Забвение — и далее
ничего…
Конечно, быть может, на суде, когда наступит приличная обстоятельствам минута — я от
всего сердца желаю, чтобы эта минута не наступила никогда! — я тоже буду вынужден квалифицировать известные действия известного «друга» присвоенным им в законе именем; но теперь, когда мы говорим с вами, как порядочный человек с порядочным человеком, когда мы находимся в такой обстановке, в которой
ничто не говорит о преступлении, когда, наконец, надежда на соглашение еще не покинула меня…
И вот вы мчитесь, мчитесь во
все лопатки, и нигде вас не тряхнет,
ничем не потревожит, не шелохнет.
Первое. Не пропуская ни одного современного вопроса, обо
всем рассуждать с таким расчетом, чтобы никогда
ничего из сего не выходило.
Подобно Никодиму, они самоедствуют, но при этом горячатся, встают на дыбы, и — о, верх самохвальства! — изо
всех сил доказывают, что у них даже в помышлении
ничего другого не имеется, кроме мысли о необходимости снабжения городовых свистками.
— Я говорю вам: камня на камне не останется! Я с болью в сердце это говорю, но что же делать — это так! Мне больно, потому что
все эти Чурилки, Алеши Поповичи, Ильи Муромцы —
все они с детства волновали мое воображение! Я жил ими… понимаете, жил?! Но против науки я бессилен. И я с болью в сердце повторяю: да!
ничего этого нет!
— И я полагаю, — продолжает
все тот же Нескладин, — что нам
ничего более не остается, как последовать этому благоразумному совету!
— И будут совершенно правы, потому что люди легкомысленные, не умеющие терпеть,
ничего другого и не заслуживают. А между тем это будет потеря очень большая, потому что если соединить в один фокус
все то, что мы имеем, то окажется, что нам дано очень и очень многое! Вот о чем не следует забывать, господа!
— Позвольте-с; я не смею не верить показаниям науки. Я
ничего не имею сказать против швабского происхождения Чурилки; но за
всем тем сердце мое совершенно явственно подсказывает мне: не может быть, чтоб у нас не было своего Чурилки!
После этого вечер, видимо, начинал приходить к концу, так что некоторые пенкосниматели уже дремали. Я, впрочем, понимал эту дремоту и даже сознавал, что, влачи я свое существование среди подобных статей, кто знает — быть может, и я давно бы заснул непробудным сном. Ни водки, ни закуски —
ничего,
все равно как в пустыне. Огорчение, которое ощутил я по этому случаю, должно быть, сильно отразилось на моем лице, потому что Менандр отвел меня в сторону и шепнул...
Правда, что тогда же был и Булгарин, но ведь и Булгарины бывают разные. Бывают"Булгарины злобствующие и инсинуирующие, но бывают и добродушные, в простоте сердца переливающие из пустого в порожнее на тему, что
все на свете коловратно и что даже привоз свежих устриц к Елисееву и Смурову
ничего не может изменить в этой истине. Кто же может утверждать наверное, что современная русская литература не кишит как злобствующими, так и простосердечными Бултариными?
Я с минуту колебался, но времени впереди было так много, времени
ничем не занятого, вполне пустопорожнего… Оказывалось решительно
все равно, чем ни наполнить его: отданием ли последнего долга застрелившемуся холостым выстрелом генералу или бесцельным шаганием по петербургским тротуарам, захаживанием в кондитерские, чтением пенкоснимательных передовых статей, рассматриванием проектов об упразднении и посещением различного рода публицистических раутов. В самом деле, не рискнуть ли на Смоленское?
—
Ничего не найдется. О том, что ли, толковать, что
все мы под богом ходим, так оно уж и надоело маленько. А об другом — не об чем. Кончится тем, что посидим часок да и уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж, брат, от судьбы не уйдешь! Выспимся, да и на острова!
Мы с полчаса самым отчаянным образом бременили землю, и в течение
всего этого времени я не имел никакой иной мысли, кроме:"А что бы такое съесть или выпить?"Не то чтобы я был голоден, — нет, желудок мой был даже переполнен, — а просто не идет в голову
ничего, кроме глупой мысли о еде.
Но, повторяю,
ничто в то время не поразило меня: до такой степени я был
весь проникнут мыслью, что я не лыком шит.
Так как шпионят
все, то в этом занятии почти не чувствуют
ничего неприличного.
Из этой комнаты я перешел в следующую, где нашел Прокопа, Кирсанова и прочих, уже прошедших сквозь искус.
Все были унылы и как бы стыдились. Лаврецкий попробовал было начать разговор о том, как дороги в Петербурге ces petits colifichets, [безделушки.] которые в Париже приобретаются почти задаром, но из этого
ничего не вышло.
Это была первая ночь, которую я спал спокойно. Я не видел никаких снов, и
ничего не чувствовал, кроме благодарности к этому скромному молодому человеку, который, вместо ста тысяч, удовольствовался двумя билетами и даже не отнял у меня
всех пяти, хотя я сам сознался в обладании ими. На другой день утром
все было кончено. Я отдал билеты и получил обещание, что еще два, три допроса — и меня не будут больше тревожить.
И ежели для вас, собственно, это объяснение
ничего не объясняет, то для него, забитого мещанина, оно исчерпывает
весь смысл его бытия и заключает в себе разгадку
всех его поступков.
Вместе со
всем окружающим изменился и Прокоп. Он одряхлел, обрюзг и
ничего не может есть, кроме манной каши. Но дух его
все еще бодр, так что даже теперь, прибыв в Верхотурье, он прежде
всего спрашивает, каков клубный повар в Верхоянске и чего больше в тамошней гостинице; блох или клопов. Одним словом, намерения остались прежние, только средства к их выполнению ослабели.
— Нет, сударь, теперь я уж не дворянин, а мститель-с! Мститель я-с — и
ничего больше. Только эта гордость во мне и осталась-с. А по прочему по
всему, я даже так тебе скажу: жрать иногда нечего! вот они меня на какую линию поставили!
Но
ничего уже не оказалось, потому что"молодые люди", о которых Петр Иваныч говорил, что они переплелись между собой,
все пенки сняли.