Неточные совпадения
В устах всех Петербург представляется чем-то вроде жениха, приходящего в полуночи [1](
Смотри Примечания 1 в конце книги); но ни
те, ни другие, ни третьи не искренни; это так, façon de parler, [манера говорить (франц.).] потому что рот у нас не покрыт.
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь и
то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и дела не делать? как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче,
посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
— То-то же!
смотри, чтоб у меня теперь лошади… ни-ни… никуда… понимаешь! даже на пожар не сметь… слышишь? везде брать обывательских, даже для барышень!..
— Ты думаешь, мне это приятно! — продолжал между
тем его высокородие, — начальству, братец, тогда только весело, когда все довольны, когда все
смотрит на тебя с доверчивостью, можно сказать, с упованием…
Его высокородие входит при звуках музыки, громко играющей туш. Его высокородие
смотрит милостиво и останавливается в зале. Дмитрий Борисыч, скользящий около гостя боком, простирает руку в
ту сторону, где приготовлена обитель для его высокородия, и торопливо произносит...
Мы рассуждаем в этом случае так: губерния Крутогорская хоть куда; мы тоже люди хорошие и, к
тому же, приладились к губернии так, что она нам словно жена; и климат, и все,
то есть и
то и другое, так хорошо и прекрасно, и так все это славно, что вчуже даже мило
смотреть на нас, а нам-то, пожалуй, и умирать не надо!
По двадцатому году сам исправник его Порфирием Петровичем звать начал, а приказные — не
то чтоб шлепками кормить, а и посмотреть-то ему в глаза прямо не смеют.
С двадцатипятилетнего возраста,
то есть с
того времени, как мысль о наслаждениях жизни оказалась крайне сомнительною, княжна начала уже думать о гордом страдании и мысленно создавала для себя среди вечно волнующегося океана жизни неприступную скалу, с вершины которой она, „непризнанная“, с улыбкой горечи и презрения
смотрела бы на мелочную суетливость людей.
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна
смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив
того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не все они одни и
те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать, как и в столицах, и если бы кто
посмотрел в нашу сторону,
то никак не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
Кончив этот рассказ, Пименыч пристально
посмотрел мне в лицо, как будто хотел подметить в нем признаки
того глумления, которое он считал непременною принадлежностию «благородного» господина.
— Феклинья! брось ведро, да подь сюда! посмотри-кось, какую корету Иван Онуфрич изладил! — кричит ей
тот же Петр Парамоныч.
— Что станешь с ним, сударь, делать! Жил-жил, все радовался, а теперь вот ко гробу мне-ка уж время,
смотри, какая у нас оказия вышла! И чего еще я, сударь, боюсь: Аким-то Кузьмич человек ноне вольной, так Кузьма-то Акимыч, пожалуй, в купцы его выпишет, да и деньги-то мои все к нему перетащит… А ну, как он в
ту пору, получивши деньги-то, отцу вдруг скажет:"Я, скажет, папынька, много вами доволен, а денежки, дескать, не ваши, а мои… прощайте, мол, папынька!"Поклонится ему, да и вон пошел!
Первое дело, что избил меня в
то время ужаснейшим образом, за
то будто бы, что я не в своем виде замуж за него вышла; да это бы еще ничего, потому что, и при строгости мужниной, часто счастливые браки бывают; а второе дело, просыпаюсь я на другой день,
смотрю, Федора Гаврилыча моего нет; спрашиваю у служанки: куда девался, мол, Федор Гаврилыч? отвечает: еще давеча ранехонько на охоту ушли.
То есть вы не думайте, чтоб я сомневался в благородстве души вашей — нет! А так, знаете, я взял бы этого жидочка за пейсики, да головенкой-то бы его об косяк стук-стук… Так он, я вам ручаюсь, в другой раз
смотрел бы на вас не иначе, как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Живновский. Тут, батюшка, толку не будет!
То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли, что я вам скажу? как
посмотришь иной раз на этакого гнусного штафирку, как он с камешка на камешок пробирается, да боится даже кошку задеть, так даже кровь в тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Хоробиткина. Потому что женщина все эти чувства бессравнительнее понимать может… ну, опять и
то, что женщина, можно сказать, живет для одной любви, и кажется, нет еще
той приятности, которою не пожертвовала бы женщина, которая очень сильно влюблена. (
Смотрит томно на Налетова.)
Разбитной (
смотря на него с изумлением, в сторону). Вот пристал! (Громко.) Нет, это дедушка
того Желвакова… (К Налетову.) Et voici notre existence, mon cher! tous les jours nous sommes exposés aux sottes questions de ce tas de gens qui puent, mais qui puent… pouah! [Вот каково наше существование, дорогой мой! каждый день нас осаждает глупыми вопросами эта толпа людей, от которых воняет, так воняет… фу! (франц.)]
Малявка. Ну! вот я и говорю,
то есть, хозяйке-то своей: «
Смотри, мол, Матренушка, какая у нас буренушка-то гладкая стала!» Ну, и ничего опять, на
том и стали, что больно уж коровушка-то хороша. Только на другой же день забегает к нам это сотский."Ступай, говорит, Семен: барин [В некоторых губерниях крестьяне называют станового пристава барином. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] на стан требует". Ну, мы еще и в
ту пору с хозяйкой маленько посумнились: «Пошто, мол, становому на стан меня требовать!..»
На
той неделе и
то Вера Панкратьевна, старуха-то, говорит: «Ты у меня
смотри, Александра Александрыч, на попятный не вздумай; я, говорит, такой счет в правленье представлю, что угоришь!» Вот оно и выходит, что теперича все одно: женись — от начальства на тебя злоба, из службы, пожалуй, выгонят; не женись — в долгу неоплатном будешь, кажный обед из тебя тремя обедами выйдет, да чего и во сне-то не видал, пожалуй, в счет понапишут.
Змеищев (смеется). Ну да, ну да. Так ты
смотри, меня пригласи на свадьбу-то; я тово… а вы, Федор Гарасимыч, велите ему на свадьбу-то выдать… знаете, из
тех сумм.
Господи! что ж это и за жизнь за такая! другие,
посмотришь,
то по гостям,
то в клуб, а ты вот тут день-деньской дома сиди.
Бобров. Нельзя было — дела; дела — это уж важнее всего; я и
то уж от начальства выговор получил; давеча секретарь говорит: «У тебя, говорит, на уме только панталоны, так ты у меня
смотри». Вот какую кучу переписать задал.
Рыбушкин. Увести! меня увести! Сашка!
смотри на него! (Указывая на Боброва.) Это ты знаешь ли кто? не знаешь? Ну, так это
тот самый титулярный советник…
то есть, для всех он писец, а для Машки титулярный советник. Не связывайся ты, Сашка, с нею… ты на меня
посмотри: вот я гуляю, и ты тоже гуляй. (Поет.) Во-о-озле речки…
Дернов. А
то на простой! Эх ты! тут тысячами пахнет, а он об шести гривенниках разговаривает. Шаромыжники вы все! Ты на него
посмотри; вот он намеднись приходит, дела не видит, а уж сторублевую в руку сует — посули только, да будь ласков. Ах, кажется, кабы только не связался я с тобой! А ты норовишь дело-то за две головы сахару сладить. А хочешь, не будет по-твоему?
Ижбурдин. А не дай я ему этого ящика, и невесть бы он мне какой тут пакости натворил! Тут, Савва Семеныч, уж ни за чем не гонись, ничем не брезгуй.
Смотришь только ему в зубы, как он над тобой привередничает, словно баба беременная;
того ему подай, или нет, не надо, подай другого. Только об одном и тоскует, как бы ему такое что-нибудь выдумать, чтобы вконец тебя оконфузить.
Я застаю еще
ту минуту, когда дети чинно расхаживают по зале, только издалека
посматривая на золотые яблоки и орехи, висящие в изобилии на всех ветвях, и нетерпеливо выжидая знака, по которому елка должна быть отдана им на разграбление.
Около обиженного мальчика хлопотала какая-то женщина, в головке и одетая попроще других дам. По всем вероятиям, это была мать Оськи, потому что она не столько ублажала его, сколько старалась прекратить его всхлипыванья новыми толчками. Очевидно, она хотела этим угодить хозяевам, которые отнюдь не желали, чтоб Оська обижался невинными проказами их остроумных деточек. Обидчик между
тем, пользуясь безнаказанностию, прохаживался по зале, гордо
посматривая на всех.
Нас встречает Гриша, которому тоже, вероятно, скучно сидеть одному, потому что он злобно
смотрит то на меня,
то на мальчишку.
Мальчуган
смотрит на меня и тихонько посмеивается. Я нахожусь в замешательстве, но внутренно негодую на Гришу, который совсем уж в опеку меня взял. Я хочу идти в его комнату и строгостью достичь
того, чего не мог достичь ласкою, но в это время он сам входит в гостиную с тарелкой в руках и с самым дерзким движением — не кладет, а как-то неприлично сует эту тарелку на стол. На ней оказывается большой кусок черного хлеба, посыпанный густым слоем соли.
Примется-то он бойко, и рвет и мечет, а потом,
смотришь, ан и поприутих, да так-то приутих, что все и бросил; все только и говорит об
том, что, мол, как это его, с такими-то способностями, да грязь таскать запрягли; это, дескать, дело чернорабочих, становых, что ли, а его дело сидеть там, высоко, да только колеса всей этой механики подмазывать.
Этого чиновника отозвали, прислали другого;
тот посмотрел-посмотрел, пишет: точно — смерть.
Слесарь, которого души коснулось истинное просвещение, поймет, что замок и ключ изобретены на
то, чтобы законный владелец ящика, шкафа или сундука мог запирать и отмыкать эти казнохранилища; напротив
того, слесарь-грамотей
смотрит на это дело с своей оригинальной точки зрения: он видит в ключе и замке лишь средство отмыкать казнохранилища, принадлежащие его ближнему.
В большей части случаев я успеваю в этом. Я столько получаю ежедневно оскорблений, что состояние озлобления не могло не сделаться нормальным моим состоянием. Кроме
того, жалованье мое такое маленькое, что я не имею ни малейшей возможности расплыться в материяльных наслаждениях. Находясь постоянно впроголодь, я с гордостью сознаю, что совесть моя свободна от всяких посторонних внушений, что она не подкуплена брюхом: как у этих «озорников», которые
смотрят на мир с высоты гастрономического величия.
Я не схожу в свою совесть, я не советуюсь с моими личными убеждениями; я
смотрю на
то только, соблюдены ли все формальности, и в этом отношении строг до педантизма. Если есть у меня в руках два свидетельские показания, надлежащим порядком оформленные, я доволен и пишу: есть, — если нет их — я тоже доволен и пишу: нет. Какое мне дело до
того, совершено ли преступление в действительности или нет! Я хочу знать, доказано ли оно или не доказано, — и больше ничего.
Делают мне упрек, что манеры мои несколько жестки, что весь я будто сколочен из одного куска, что вид мой не внушает доверия и т. п. Странная вещь! от чиновника требовать грациозности! Какая в
том польза, что я буду мил, любезен и предупредителен? Не лучше ли, напротив, если я буду стоять несколько поодаль, чтобы всякий
смотрел на меня если не со страхом,
то с чувством неизвестности?
Я взглянул на его жену; это была молодая и свежая женщина, лет двадцати пяти; по-видимому, она принадлежала к породе
тех женщин, которые никогда не стареются, никогда не задумываются,
смотрят на жизнь откровенно, не преувеличивая в глазах своих ни благ, ни зол ее.
С одной стороны, не подлежало сомнению, что в душе его укоренились
те общие и несколько темные начала, которые заставляют человека с уважением
смотреть на всякий подвиг добра и истины, на всякое стремление к общему благу.
— Согласитесь, однако ж, что если бы все
смотрели на это так же равнодушно, как вы
смотрите; если б никто не начинал, а все ограничивались только разговорцем,
то куда ж бы деваться от блох?
— Да; а между
тем вещь очень простая. Вот теперь у нас конец февраля и начинается оттепель. Я хожу по комнате,
посматриваю в окошко, и вдруг мысль озаряет мою голову. Что такое оттепель? спрашиваю я себя. Задача не хитрая, а занимает меня целые сутки.
Он задумался. Рогожкин в это время умильно
посматривал на него и выражал свое наслаждение
тем, что усиленно терся спиною о спинку стула.
Воспитание получил я отличнейшее; в заведении, которое приютило мою юность, было преимущественно обращено внимание на приятность манер и на
то, чтобы воспитанники
смотрели приветливо и могли говорить — causer — обо всем.
С
тем я и ушел. Много я слез через эту бабу пролил! И Христос ее знает, что на нее нашло! Знаю я сам, что она совсем не такая была, какою передо мной прикинулась; однако и денег ей сулил, и извести божился — нет, да и все тут. А не
то возьмет да дразнить начнет:"
Смотри, говорит, мне лесничий намеднись платочек подарил!"
[70] и не заговорите с ним сами,
то он
посмотрит вам, как собака, умильно в глаза, потопчется на одном месте, вздохнет, пожмет вам руку и отправится восвояси.
Из кажного словно окошечка голова выглядывает, даже месяц сверху светит, и
тот будто
смотрит: что, дескать, ты, злодей, делаешь!..
— А старушонка кака-то, Христос ее знает! Воргушинская, сказывают робята. Только вот что чудно, парень, что лежит она, а руки-ноги у ней вожжами перевязаны… Уж мы и
то хотели развязать ее да
посмотреть, чьи вожжи, да сотский не пускает: до станового нельзя, говорит.
Только наказал же меня за него бог! После уж я узнал, что за ним шибко следили и что
тот же Андрияшка-антихрист нас всех выдал. Жил я в Крутогорске во всем спокойствии и сумнения никакого не имел, по
той причине, что плата от меня, кому следует, шла исправно. Сидим мы это вечером, ни об чем не думаем; только вдруг словно в ворота тук-тук.
Посмотрел я в оконце, ан там уж и дом со всех сторон окружен. Обернулся, а в комнате частный."Что, говорит, попался, мошенник!"
То будто кажется, что вдруг черти тебя за язык ловят,
то будто сам Ведекос на тебя
смотрит и говорит тебе:"И приидут вси людие со тщанием…"В глазах у него свет и
тьма, из гортани адом пышет, а на главе корона змеиная.
Раз как-то и разговорились мы с стариком об нашем деле.
То есть я будто напомнил ему тут, что не след в святое дело такую, можно сказать, фальшь пущать.
Посмотрел он на меня, ровно глаза вытаращил.
Говоря это, Маслобойников
смотрел мне в глаза как-то особенно искательно, как будто усиливаясь угадать, какое впечатление производят на меня его слова. Очевидно, он желал повеселить меня, но вместе с
тем оставлял у себя, на всякий случай, в запасе оговорку:"Помилуйте, дескать, ваше высокоблагородие, я только к слову пошутить желал".